Страницы минувшего будущего
Шрифт:
Не отрывая взгляда, Володя медленно качнул головой, а затем пожал плечами. И столько в том усталости виделось, столько не поддававшегося описанию бессилия, волной незримой вырвавшегося наружу, что удивительным казалось, как со всем этим люди вообще умудрялись жить и работать.
– Нас бы просто подвели под увольнение.
Молчали все. Настенные часы с давно уже не работавшей кукушкой тикали слишком громко, чтобы не обращать на них внимания, и периодически Агате хотелось расколотить древнюю рухлядь, выкинуть в окно или швырнуть в стену. Откуда взялась вдруг эта совершенно дикая
Уж часы-то при чём?
Казалось, что и родители, и Марк находились в трансе. И подобное их состояние – вот этого уже стоило всерьёз опасаться – тоже вызывало неконтролируемые приступы злобы, которые с огромным усилием подавлялись и выражались разве что в крепко сжатых зубах и слишком резком, словно после пробежки, дыхании.
Тик-так. Тик-так.
Что случилось с тобой, Волкова?
Попытки проанализировать собственное состояние разбивались, тонули в пучине душевной тьмы, которая плотной пеленой перекрыла все более или менее привычные эмоции. Казалось, Агата даже ждала какого-то выпада со стороны родных, ждала чего-то такого, что позволило бы сорваться на них. Ожидание смешивалось с опаской, и кошки едва ощутимо скреблись глубоко под рёбрами.
Матвей Олегович побарабанил пальцами по столешнице и откинулся на спинку стула.
– Приказ есть приказ.
Тик-так.
В первые секунды услышанное шуткой показалось. Агата даже отвлеклась от созерцания узора на сервизной чашке и непонимающе глянула на отца, словно ожидая услышать продолжение, которого, впрочем, так и не последовало. Конечно, всей правды она не рассказала, благоразумно умолчав о добровольно поставленной подписи, зато несколько раз сделала акцент на кратковременности грядущей поездки – каких-то несчастных шесть дней, самое малое из возможного. Это, как оказалось, и усыпило бдительность.
Минутная стрелка злосчастных часов отмеряла с положенной ей скоростью начало девятого вечера. Едва перешагнувший порог квартиры после рабочего дня Марк оказался тут же безжалостно поставлен перед фактом, и уже через сорок минут они оба сидели за столом на родительской кухне, ожидая реакции на новость.
– Матвей… – Беата Константиновна неверующе воззрилась на мужа, и тот подался чуть вперёд.
– Что «Матвей»? Она сама туда не просилась ехать, или мне тебе рассказать, что бывает за неподчинение? Раньше Матвея слушать надо было, когда она экзамены сдавала, а ты выбор её поддерживала и передо мной оправдывала.
– Я виновата?! – от хлопка по столешнице вздрогнул Марк и жалобно звякнули чашки. Мама всегда была мягкой, и даже находившаяся в своём защитном коконе Агата удивилась такому резкому выпаду. – Я?!
– Успокойся, – тяжкий вздох в ответ и сцепленные в замок пальцы. – Никто не виноват. Приказы. Не. Обсуждаются.
Отец показался вдруг совершенно незнакомым человеком – так странно оказалось слышать от него такие слова, тем более в контексте дочериной работы, так горячо нелюбимой и презираемой даже. И по сидевшему рядом Марку, который огромными глазами смотрел куда-то в одну лишь ему видимую точку, держась согнутой в локте рукой за висок, можно было понять, что не у одной Агаты в голове роилось в эти
– Когда? – папа посмотрел внимательно, и не сразу сообразить получилось даже, что вопрос к ней относился, и потому ответила Агата с замедлением и поёжившись.
– Послезавтра. Завтра за документами поеду.
Мама начала судорожно пальцы загибать, считая дни. Это почему-то показалось несколько смешным – ну, какая разница, на какое число выпадало возвращение?
С Агатой творилось нечто очень странное – она прекрасно понимала это, вот только признаваться, пусть даже только себе и мысленно, совершенно не хотелось. Ликование смешивалось со страхом, невероятный интерес перебивался сомнением, а до кучи добавлялась ещё и готовность проявить агрессию по отношению к каждому, кто хотя бы попытался бы начать её отговаривать или стращать. Упрямство – пожалуй, единственная привычная черта – сейчас окрашивалось в такие немыслимые оттенки, что хоть самой себе пугайся. Она и пугалась, хотя сама до конца того не осознавала. Но ведь всё это так нетипично и странно…
– Ты только вот, что, – Матвей Олегович смотрел очень внимательно, и отчего-то Агата именно сейчас внимала каждому отцовскому слову по-особенному, не так, как раньше, – начальства своего даже в самых мелочах ослушаться не смей, ясно? Чтобы вела себя тише воды и ниже травы, и о самодеятельности не думай даже.
Осторожный кивок, а на большее сил как-то не хватило.
Интересно, если ущипнуть себя, станет ли больно? Или это всё-таки сон?
– Видел я его. Толковый мужик.
Нет. Точно сон.
Не сразу сообразив, что к чему, Агата нахмурилась и с недоверием глянула на отца.
– Видел?
В ответ лишь хмыкнули, словно разочаровываясь от перспективы объяснять, сколько будет два помножить на два взрослому человеку.
– А ты думаешь, что, что я новости не смотрю?
Марк вдруг как-то криво ухмыльнулся, дёрнувшись, но никто не придал этому выпаду должного значения. Нервы, оно и понятно. У всех они сейчас не в порядке.
– Да при чём здесь?.. – начала было мама, но договорить ей не дали, перебив на полуслове.
– При всём. Он своё дело знает, и, если что случится вдруг, то только по её, – кивок в сторону Агаты, – глупости. Будет слушать, что говорят, и всё нормально пройдёт. Шесть дней – не такой уж срок. Меньше недели.
Беата Константиновна, конечно же, не согласилась: это всем внешним обликом выражалось. Но природа её была такой – мужу перечила слишком редко, а сейчас и вовсе – по крайней мере, так казалось Агате – понимала, что уж у него в этой ситуации рассуждать получалось несоизмеримо лучше.
«Толковый мужик».
И тут же в голове, как в издёвку – голос. Совершенно спокойный, ровный и усталый, и взгляд тёмных глаз, такой, каким обычно смотрят на слишком надоедливого и невоспитанного ребёнка.
«Я не хочу тебя ни слышать, ни видеть».
Нет, сейчас не до того. Агата головой тряхнула, отгоняя назойливое наваждение, и посмотрела на отца так, как давно уже не смотрела. Искренняя благодарность – в это очень хотелось верить! – отразилась в её глазах, как немое признание во всём, что так редко озвучивалось на протяжении жизни.