Странник века
Шрифт:
Ханс заметил, что, не имея красивого голоса, Софи умела менять его с нужной интенсивностью, достигая убедительного, но не напыщенного тона, избегая как монотонности, так и аффектации, четко артикулируя, вытягивая губы почти как для поцелуя, продуманно акцентируя, чуть задерживаясь на ударных гласных и почти игнорируя безударные, перелетая, словно на качелях, от звонких согласных к глухим и используя пунктуацию сообразно удобству дыхания, а не правилам грамматики, наслаждаясь паузами, но не затягивая их слишком долго. Одним словом, чувственно услаждая себя, а не слушателей. Ханс подумал: Это невыносимо. Он прикрыл глаза, ему хотелось стать воздухом, проникнуть в горло Софи, циркулировать в нем. Теплыми флюидами растекаться по ее шее. Она читает текст, как иные пьют чай, подумал Ханс. Ассоциация показалась ему абсурдной, но вдруг он почувствовал жажду, облизнул пересохшие губы и тут только заметил, что утратил нить повествования. Какую-то часть его мыслей Софи сумела прочитать, потому что, закончив предпоследний отрывок, она умолкла, закрыла книгу,
Стоя у дверей, ни один из них не решался закруглить разговор. Все гости разошлись, Софи и Ханс простились с каждым, не двигаясь с места, делая вид, что договаривают последние слова и никак не могут договорить. Между ними проносился странный, вызывающий дрожь ветерок. Из-за невозможности жадно ее расцеловать и покончить с этой невыносимой ситуацией, Ханс отводил душу злыми фразами, намеренно обращаясь к ней «Frau». Фрейлейн, поправила его Софи, я пока не замужем. Скоро будете, возразил Ханс. Вы сами сказали: скоро, ответила она, но не сейчас.
Они стояли молча, очень близко друг к другу, терзаемые одинаковой злостью, пока Софи наконец не сказала: Не будьте так нетерпеливы, я приглашу вас на свадьбу.
В череде незаметно бегущих дней они продолжали общаться на «вы», повторяя одни и те же вежливые обороты, перенимая друг у друга официальный тон, но вкладывая в эти однообразные слова все больше нетерпеливой музыки, смакуя ее все откровенней. Внешне ничего не менялось. Оба вели себя с должной сдержанностью: Софи прятала смущение за вполне уместной отстраненностью, а Ханс подавлял мучительное волнение абстрактными рассуждениями и книжными цитатами. Софи черпала силы в горячности дебатов, в критическом настрое, который умышленно напускала на себя во время диалогов с Хансом. Ему же, в свою очередь, удавалось сохранять видимое спокойствие, концентрируясь на теме спора, углубляясь в собственную аргументацию. Каждую пятницу, ближе к полуночи, после Салона они разговаривали в коридоре, готовые вроде бы распроститься, но почему-то никак не прощались. И при этом старались быть на виду у Эльзы или Бертольда, подчеркивая, что вовсе не скрывают того, что им надо было скрывать. После первой записки Ханс регулярно посещал чаепития в доме Софи. В такие вечера господин Готлиб выходил из кабинета, присоединялся к ним, и все трое вели дружескую беседу. Хозяин дома по-прежнему был приветлив с Хансом, но уже не так разговорчив. Теперь Ханс стал другом его дочери, и господину Готлибу пришлось немного отступить, чтобы не выглядеть докучливым папашей, но главное, чтобы наблюдать за Софи, не теряя нужной перспективы. Непростой характер дочери господин Готлиб изучил давно. Он знал, что достаточно любой стычки или явного запрета, и она, проявляя пугающее упорство, сделает все, чтобы настоять на своем. Так что разумнее было оставить ее в покое, но внимательно за ней следить.
Если бы Ханс мог размышлять хладнокровно, он бы понял, почему Софи ведет себя с ним так неровно. Когда они сталкивались в споре и беспокойно смотрели друг другу в глаза, она всегда ему возражала. Когда же кто-то из гостей критиковал его мнение, наоборот, дипломатично вставала на его защиту. Но эти нюансы пока не слишком бросались в глаза. Отчасти потому, что мир жестов не прозрачный, как стекло, а зеркально отражающий. Кроме того, у каждого из гостей были личные причины интерпретировать эти нюансы по-своему.
Руди Вильдерхаус, обычно не принимавший участия в спорах, что, в свою очередь, не подогревало его интереса к ним в целом, был слишком уверен в своей позиции, социальном статусе и роли жениха, чтобы открыто проявлять беспокойство. Вернее, беспокоиться ему не пристало, в противном случае он опустился бы до уровня этого безродного чужака. Профессор Миттер, казалось, не удивлялся сдержанной, но неизменной солидарности Софи с Хансом, поскольку (как он знал из опыта первых месяцев собственного пребывания в Салоне), будучи умелой хозяйкой, она взяла себе за правило защищать новичков, чтобы удержать их в Салоне надолго. Не зря эти встречи, начавшиеся с трех-четырех человек, теперь посещало вдвое больше людей. С другой стороны, страстный и несколько непредсказуемый характер госпожи Готлиб оправдывал в глазах профессора ее стремление оживлять спор, вставая на сторону тех, кто оказался в меньшинстве. На деле же чаще всего выходило так, что этот вздорный Ханс оказывался в меньшинстве. В любом случае (окончательно успокаивал себя профессор) Софи всегда отводила особое, можно сказать, почетное место ему, профессору, ссылалась на его мнение как на эталонное и считала его отправной точкой любой дискуссии. Возможно, что-то подозревала госпожа Питцин, укрывавшаяся за своим хихиканьем и вышиванием. Но ей слишком импонировало присутствие молодого гостя, слишком нравилась новизна, чтобы углубляться в подобные размышления. Что же касалось господина Левина, который уважал профессора Миттера почти так же, как боялся, то не самой благородной стороной своей расчетливой натуры он радовался появлению Ханса. Не потому, что господин Левин разделял
В тот вечер гостиную украшали магнолии. После чая господин Готлиб, против своего обыкновения, не ушел к себе в кабинет, а остался сидеть с Софи и Хансом. Они немного поговорили о всяких пустяках, после чего Софи поспешно ушла к себе. И не потому, что Ханс ее чем-то раздосадовал, и не из-за назойливости отца. Совсем наоборот, она хотела и впредь беспрепятственно приглашать Ханса в дом, а для этого нужно было позволить отцу поддерживать с ним их собственную дружбу. Ни тот ни другой не разгадал эту простую стратегию, поэтому весьма довольный господин Готлиб стиснул зубами трубку и посмотрел на Ханса, а Ханс разочарованно откашлялся и посмотрел на господина Готлиба.
В течение полуторачасовой беседы под принесенную Бертольдом бутылку коньяка господин Готлиб признался Хансу, что его очень беспокоят предшествующие свадьбе званые ужины. По счастью, пояснил он, первый из них состоится в доме невесты. Представьте, сказал господин Готлиб, наливая бокалы, что мне пришлось бы вытерпеть в противном случае! сперва Вильдерхаусы, сами Вильдерхаусы! принимают нас в своем особняке, а потом мы, боже мой! принимаем их в этом самом доме. Поверьте, я лишился сна, просто лишился сна! например, все время обдумываю меню, ну, посудите сами: что можно предложить Вильдерхаусам? Конечно, ужин мы подадим в столовой, не здесь, вам подлить, друг мой? ни капли? одним словом, как вы понимаете, на этой неделе мы, конечно, все подготовим, но достаточно ли этого будет? я уже просил Петру, вы слышали о Петре? а об ее дочери? славная женщина, когда мы ее нанимали, она считалась лучшей кухаркой в городе, впрочем, почему считалась? она и сейчас отменно готовит, правда, времена теперь другие, вы меня понимаете? мы уже не приглашаем столько гостей, как прежде, время бежит для всех, друг мой! и этот дом, этот дом, одним словом, неважно, но мы так волнуемся! нет, не Софи, она никогда не волнуется, а я, признаться, вы действительно больше не хотите? я, признаться, с трудом держу себя в руках, как вы считаете, если подать консоме из цыпленка, подслащенную лапшу с корицей, жаркое и, не знаю, какой-нибудь компот, немного меренги, что скажете? и шампанское, конечно, шампанское в конце, а до этого? вы знаете, какие вина подают теперь в Берлине? да, спросите, буду вам очень признателен, вы чрезвычайно любезны. Поверьте, разговаривать с вами одно удовольствие. Значит, телятину лучше не надо?
Клянусь вам, на следующее утро рассказывал шарманщику Ханс, я едва не умер, хотя пытался держать себя в руках, пока он обсуждал со мной этот проклятый ужин, Софи ушла к себе, а ее батюшка два часа рассказывал мне о Вальдерхаусах, что может быть ужаснее? Шарманщик слушал его с рассеянным видом, в шутку сражаясь с клыками Франца, и наконец произнес нечто неожиданное: Говоришь, там были цветы? Да, равнодушно ответил Ханс. Какие? не отставал шарманщик. Не все ли равно? удивился Ханс, что это меняет? Какие? повторил старик. Кажется, магнолии, припомнил Ханс. Магнолии! возликовал шарманщик, ты уверен? Думаю, что да, растерянно повторил Ханс. Магнолии — это настойчивость, сказал шарманщик, они дают совет не отступать. С каких это пор? изумился Ханс. Спокон веку, улыбнулся шарманщик, ты что? с луны свалился? Значит, вы думаете, оживился Ханс, я должен ей что-то сказать, продемонстрировать свои чувства? Нет-нет, возразил старик, надо ждать, не делать глупостей, она просит не действий, а времени. Ей нужно подумать, а чтобы думать, она хочет знать, что ты по-прежнему рядом, понимаешь? Время ее любви принадлежит ей, ты не можешь им командовать. Тебе нужно проявить настойчивость, но проявить ее ожиданием. Разве крестьяне тянут вверх подсолнух, чтобы приблизить его к солнцу? Ну вот. Магнолии тоже тянуть не надо.
В пещеру заплывал и выплывал предрассветный туман. Ханс и шарманщик бодрствовали всю ночь. Теперь они сидели рядом и смотрели на сосновую рощу, на реку, на белую землю. Костер грел им спины. Ханса восхищала молчаливая сосредоточенность, с которой шарманщик присутствовал в этом пейзаже, причем иногда — долгими часами. Он искоса поглядывал на старика. А тот глядел на заснеженный пейзаж. Заснеженный пейзаж гляделся сам в себя.
И видел монотонность окоченевшей земли, постаревший наст, утрамбованный снег. Подтопленную сосновую рощу. Пустующие ветви. Беззащитные стволы. Реку Нульте, упорно, несмотря ни на что твердившую под коркой льда, что она — речка Вандернбурга. И голые тополя над ней.
Слышишь? спросил шарманщик.
Слышу что? не понял Ханс.
Хруст, ответил шарманщик, это Нульте хрустит.
Если честно — нет, признался Ханс.
С той стороны, уточнил шарманщик, чуть ниже по течению.
Не знаю, сказал Ханс, ну, может быть, самую малость. Вам он что-то говорит? Этот хруст?
Он говорит, прошептал шарманщик, что она идет. Что она уже близко.
Кто? не понял Ханс.
Весна, ответил шарманщик. Пусть пока незаметная, пусть мерзлая, но все равно она приближается. Побудь здесь еще месяц. Ты должен увидеть весну в Вандернбурге.