Страшный Тегеран
Шрифт:
Как раз в это время к кавеханэ подъехал шедший из Кума дилижанс. Быстро заменили лошадей, и через четверть часа карета двинулась дальше, к станции Кал'э-Мохаммед-Али-Хан.
Дорога была неровная. Она то взбегала на гору, то спускалась вниз. Но лошади так уже к ней привыкли, что ямщик, распустив без всяких опасений вожжи, беседовал с Хасан-Кули-пишхедметом о своей жизни, полной приключений. Он вел беседу по-турецки.
Хасан-Кули, к сожалению, не понимал по-турецки ни слова. Но как он ни старался показать ямщику, что не понимает и, следовательно, не к чему рассказывать, ямщик или притворялся,
Странная вещь: почему все сурчи на персидских дорогах — турки?
Поезжайте, для примера, хоть в Исфаган; тут все сурчи на дороге окажутся турками, подобно тому, как все цирюльники в тегеранских банях оказываются мазандеранцами или, по крайней мере, разговаривающими по-мазандерански. Темнело. Это была двадцатая ночь лунного месяца, и восхода луны нельзя было ждать раньше, как часов через шесть.
Наконец, после пяти часов езды, вдали показался фонарь Кал'э-Мохаммед-Али-Хан, а еще через несколько минут карета остановилась против постоялого двора михманханэ. Лошадей не было, и приходилось сидеть здесь не меньше двух часов. Поэтому Хасан-Кули, возблагодарив бога за то, что он освободил его наконец от разговорчивого сурчи, слез с вышки козел и открыл дамам дверь кареты. Из кареты вышли Мелек-Тадж-ханум, за ней Мэин и, наконец, рябая Фирузэ и направились к зданию михманханэ.
В дверях огромных конюшен появился наиб чапарханэ — заведующий почтовой станцией. Подойдя к карете, он спросил по-турецки у сурчи, в котором часу они выехали с Соленой Реки, и велел Хасан-Кули, вытаскивавшему из кареты одеяло и провизию для ужина, отнести к своим дамам:
— Предъявите подорожную.
Хасан-Кули, поставив вещи на землю, принялся рыться в кармане. Если бы Хасан-Кули был повнимательнее, он заметил бы, что в эту самую минуту и сурчи вытащил какую-то бумагу и, подав ее наибу, сказал ему что-то по-турецки, на что наиб ответил:
— Хорошо.
Дамы устроились в одной из комнат здания, стены которой были покрыты красноватой штукатуркой, и принялись за ужин, состоявший из кюкю и котлет. Хасан-Кули, карауливший вещи, сидел в темноте, внутри кареты, и тоже жевал.
Мелек-Тадж-ханум была чрезвычайно довольна поездкой и все говорила о том, как они отлично помолятся в Куме. Но совсем другие чувства были написаны на лице Мэин. Внутреннее волнение не давало ей покоя. В то время как Мелек-Тадж-ханум и Фирузэ с огромным аппетитом уничтожали ужин, она почти не притронулась к пище.
Чтобы подбодрить ее, мать говорила:
— Ну, что же ты? Здесь, кажется, о Ферохе или о шахзаде и разговора даже нет. Чего же ты хмуришься и делаешь кислую физиономию? Сейчас надо думать о богомолье.
Но Мэин не отвечала. Тревога ее росла с каждым мгновением.
О чем же так тревожилась Мэин, что ее волновало? Причины этого волнения нам известны. Не в последнем ли письме фероха заключалось все дело? Впрочем, мы не знаем ведь и того, о чем писал ей в последний раз Ферох.
Ругаться со смотрителем станции из-за лошадей было совершенно бесполезно. Оставалось ждать. И наши путешественницы прилегли. Только Мэин не спалось.
Так прошло два часа. Наконец
Хасан-Кули повезло: новый сурчи был тегеранец, понимал отлично по-персидски, и Хасан с удовольствием уселся с ним рядом. Карета покатилась к следующей почтовой станции. Был час ночи.
Тревога, охватившая Мэин, беспокоила мать, которая, как мы указали, была неплохая женщина. Она говорила себе: «Как бы с дочкой, не дай бог, чего-нибудь не случилось».
Она уже думала, не дать ли ей обет, поставить ряд свечей и заказать четыре пятницы подряд чтение роузэ, как вдруг Мэин сказала:
— Мамочка, не можете ли вы, пока мы еще не приехали в Кум, сказать мне, что вы решили насчет моего замужества, чтобы я точно знала, что со мною будет.
Мелек-Тадж-ханум обрадовалась.
«Наконец-то, — подумала она, — дочка, кажется, одумалась: понимает, что повиноваться отцу и матери важнее всего».
И она повернулась к Мэин.
— Что ж, детка, я тебе скажу? Ведь об этом много уж тебе говорили и я, и отец, чего же еще повторять? Так и решили, как говорилось: соглашайся выйти за принца, и успокой нас с отцом.
Мэин грустно сказала:
— Я не для того спросила, чтобы еще раз это услышать. Я только думала, что, может быть, вы передумали... отказались от этого нелепого решения... подумали о моем счастье. А что касается меня, то я ни за кого, кроме Фероха, не выйду.
Мелек-Тадж-ханум почувствовала, что возражать сейчас дочери значило бы огорчить ее еще больше. И она замолчала. Она говорила себе: «Зачем ей раньше времени сердце растравлять. Придет время — покорится, совсем ручная станет». И она сказала вслух:
— Ну, ладно, что теперь об этом разговаривать. Мы ведь говорили о Куме.
Она посмотрела на Фирузэ. И Фирузэ, молчавшая пока они говорили, сказала:
— Да! В пятый разочек я удостоилась в Кум поехать. — Она принялась рассказывать Мелек-Тадж-ханум, как ее муж взял другую жену и дал Фирузэ развод и что было перед этим.
— Однажды смотрю я, входит к нам какая-то женщина. «Нет ли у вас, — спрашивает, — комнаты свободной? Комнату я желаю снять». Ну, поговорила я с ней, и ушла она, а я смотрю на полу какая-то бумажка подброшена. Ну, я и поняла, что бумажку-то эту самую она нарочно, чтобы меня извести, достала и подкинула. Ну, а через два дня муж новую жену взял.
Мелек-Тадж-ханум и без того верила в подобные приметы, но Фирузэ хотелось еще больше укрепить ее в этой вере.
А Мэин, сидя в своем углу, пожимала плечами: ей было и смешно и жаль эту бедную женщину.
Почти три часа длились такие разговоры. Наконец вдали, в черноте ночи, засветился какой-то огонек. Слышно было, как сурчи сказал Хасан-Кули:
— Это фонарь Кушке-Насрет.
Через четверть часа карета стояла у почтовой станции. Самая живописная из всех остановок на кумской дороге, Кушке-Насрет стоит на горе, у подножия красивого холма, а перед ней внизу, на юго-востоке, расстилается озеро, известное под названием Царского Бассейна. Когда карета добралась до Кушке-Насрет, уже рассветало, и озеро внизу начинало поблескивать серебром.