Страшный Тегеран

Каземи Мортеза Мошфег

Карета Мелек-Тадж-ханум ехала хорошо. Сурчи то и дело подхлестывал лошадей. Меньше чем за четыре часа доехали до Мензериэ. Здесь тогда еще было чапарханэ. Мелек-Тадж-ханум так торопилась, что решила здесь не отдыхать.

Дали сурчи анам и потребовали скорее запрягать. По счастью, наиб чапарханэ здесь не был такой, как в Кушке-Насрет: он сейчас же велел подать лошадей. Мелек-Тадж-ханум была так счастлива, что велела Хасан-Кули дать наибу туман на чай — откуда и щедрость взялась! И через полчаса карета снова катилась к Куму.

Станций больше

по дороге не было, и Мелек-Тадж-ханум не приходилось больше думать о страшных наибах, которые будут ее задерживать и мучить; новый сурчи тоже был отличный парень, к тому же перс из каких-то мест, населенных турками. У него, впрочем, был другой недостаток: он не выпускал изо рта свою длинную и толстую черешневую трубку, вернее, не успев выкурить один чопок, набивал или, как выражаются курильщики, «заправлял» новый. Бедняга Хасан-Кули в глубине души ругался и проклинал все это путешествие со всеми его приключениями. Но что делать: и до него люди ругались и, может быть, еще больше, но ничего не выходило.

Понемногу светлело. Карета отъехала уже на два фарсаха от Мензериэ, и вдали показался Кумский купол, как вдруг Фирузэ, дремавшая в своем углу, как раз напротив Мэин, открыла глаза, и взгляд ее упал на туфли Мэин-ханум. Фирузэ удивилась: «Мэин была в белых туфлях, откуда же эти черные?» Постепенно взгляд ее поднялся выше — она удивилась еще больше, увидев, что и цвет чулок и даже кайма на чадре переменились: наконец она совсем подняла голову — и тут изумление ее дошло до таких пределов, что она раскрыла рот и, не в силах ничего выговорить, вытянула руку и показала пальцем, приглашая Мелек-Тадж-ханум посмотреть.

Мелек-Тадж-ханум тоже дремала, касаясь головой обивки кареты. Удивленная, она посмотрела, куда показывал палец Фирузэ, и ее чуть не хватил удар. Вместо красивой, изящной, нежной Мэин в углу кареты восседала какая-то черномазая девица и смотрела на них своими огромными глазами с таким выражением, точно видела что-то ужасное.

Мелек-Тадж-ханум и Фирузэ, только что убедившиеся в том, что молитвы могут припечатывать язык у станционных смотрителей, уже почти решили про себя, что Мэин унеслась от них в лучшие миры, а на ее месте появился джин.

Наконец Фирузэ, осмелев, обратилась к девице:

— Ты кто такая? Что тебе здесь нужно? Что случилось с Мэин-ханум?

Но не получила ответа.

Тогда Мелек-Тадж-ханум, тоже придя немного в себя, вытянула руку и, сильно встряхнув девицу за локоть, крикнула:

— Да ты чего не отвечаешь? Ты не моя дочь! Что с моей дочерью, где моя дочь? Отвечай живо!

Услышав шум, Хасан-Кули соскочил с козел и открыл дверку — узнать, что там за суматоха.

Но увидев на месте Мэин, к фигуре которой он привык с самых ее детских лет, какую-то смуглую девицу с большими глазами, он тоже раскрыл от изумления рот.

Мелек-Тадж-ханум, не в силах успокоиться ни на секунду, без конца спрашивала:

— Да ты кто такая? Где моя дочь?

Девица молчала.

Тогда Фирузэ вдруг задала вопрос:

— Может быть, она

глухонемая?

Тогда девица утвердительно качнула головой. И Фирузэ почти радостно воскликнула: «глухонемая!» И, кажется, никому не пришло в голову, что если бы она была глухонемой, то не должна была бы услышать этого вопроса.

Соскочил с козел и сурчи. Узнав, что случилось, он тоже поднял палец от изумления и, сунув его в рот, крепко прикусил: даже для него, который уже пятнадцать лет занимался перевозкой пассажиров и, можно сказать, отдал этому делу всю свою жизнь, тут было что-то новое.

И вдруг из глаз Мелек-Тадж-ханум неудержимым потоком полились слезы.

— Что я буду делать? — всхлипывала она. — К кому обратиться в этой пустыне? О, что с моей дочерью? Какое несчастье ее постигло? Куда ее увезли? Кто это сделал?

Как ни успокаивали ее Фирузэ и Хасан-Кули, бедная мать не переставала плакать. Тогда Хасан-Кули, повернувшись к сурчи, сказал:

— Вези нас обратно в Мензериэ! Заплатим тебе, сколько ты захочешь.

Но сурчи отказался: они были уже около самого города и вернуться в Мензериэ, это значило бы загнать лошадей. Ему пришлось бы отвечать.

Мелек-Тадж-ханум была женщина, как мы сказали, сердечная. Дочь свою она безумно любила. Как могла она теперь забыть о дочери и ехать куда-то в Кум? Но что было делать: сурчи не соглашался вернуться. Ему было даже обещано пять туманов, но он не согласился. В противоположность большинству персов он понимал свой долг и, кроме того, знал, что пять туманов — дело временное, а служба сурчи это нечто постоянное.

А черномазая девица продолжала сидеть в своем углу и молчала.

Мелек-Тадж-ханум пришла наконец в такое бешенство, что бросилась на нее, чтобы задушить ее своими руками. Но Фирузэ удержала:

— Девицу эту надо в Куме отдать в назмие, чтобы ее там взяли на допрос да выяснили все дело.

Услышав слова «назмие» и «допрос», девушка сделала испуганное движение, но тотчас справилась с собой и продолжала сидеть, не раскрывая рта.

Устав от плача и убедившись, что возвращение невозможно, Мелек-Тадж-ханум согласилась ехать в Кум с тем, чтобы там немедленно заявить обо всем в жандармское управление дороги и просить принять меры к розыску Мэин.

Еще через час карета, миновав последнюю переброшенную через дорогу цепь, служившую шлагбаумом для сбора дорожной пошлины, и въехав на широкий хиабан, ведший к мосту на реке Кум, повернула налево и очутилась на огромном дворе чапарханэ.

По совету Фирузэ, которая считала, что плачем и криками можно было только нанести еще больший урон престижу Ф... эс-сальтанэ, Мелек-Тадж-ханум перестала плакать. Они спокойно вышли из кареты и стали в сторонке, отправив Хасан-Кули в город на поиски квартиры.

Вслед за ними вылезла и смуглая девица, занимавшая место Мэин, и пока Фирузэ хлопотала возле Мелек-Тадж-ханум, которая доплакалась почти до обморока, девица тихонько проскользнула в контору, а оттуда — в комнату раиса чапарханэ.