Страсти по Веласкесу
Шрифт:
– Вы к кому? – строго поинтересовалась вахтерша, сверля меня подозрительным взглядом поверх сдвинутых на нос очков.
– Мне нужен директор.
– По коридору направо, – сказала она, сразу утратив ко мне интерес.
И директор, и ее кабинет мне понравились. Я поняла это сразу, как только увидела стены, увешанные детскими рисунками, и полки с ребячьими поделками. В комнате тихо играло радио, уютно пахло молоком и свежеиспеченными булочками. Директриса и сама была похожа на пышную сдобную булочку. Очень крупная, с большими полными руками, с румяным круглым лицом и живыми глазами в лучинках морщинок, она показалась
– Вы ко мне?
Голос мне тоже понравился. Спокойный приветливый голос, именно таким и нужно разговаривать с детьми.
– Да. У меня к вам вопрос личного характера.
– Присаживайтесь, пожалуйста.
Опустившись на краешек стула, я сразу приступила к делу:
– Я разыскиваю своего дальнего родственника. Точнее, брата моей бабушки. В 1924 году их отец был расстрелян, как враг народа, и дети остались сиротами. По словам бабушки, ее брата определили сюда.
– Его одного?
– Детей разделили, сама она воспитывалась в другом месте. Должна сразу признаться, эти сведения не точны. Ей так кажется, но она не совсем уверена.
– И вы начали поиски только сейчас? Ваша бабушка не пыталась сделать это раньше?
– Ее жизнь сложилась таким образом, что предпринять что-либо было затруднительно, – туманно ответила я, от всей души надеясь, что дальнейших расспросов не последует.
Их действительно больше не было. Похоже, директриса много чего навидалась на своем веку и никакие повороты судьбы ее уже не удивляли.
– У вас есть документы, удостоверяющие родство? – будничным тоном спросила женщина.
Я удрученно поникла головой:
– У бабушки ничего не сохранилось.
Боясь, что после этого она откажется со мной разговаривать, я подалась вперед и с жаром заверила:
– Честно говоря, до недавнего времени я и не подозревала, что у бабушки был брат. Раньше она никогда ничего такого не рассказывала, а сейчас все время его вспоминает. Вспоминает и плачет. Говорит, не могу умереть спокойно, пока не узнаю, как сложилась его судьба.
Директриса понимающе кивнула.
– Фамилию, имя, год поступления ребенка в наше учреждение назвать можете?
Голос ее звучал участливо, на лице явно читалось желание помочь.
– Краснов. Федя Краснов. Осень тысяча девятьсот двадцать четвертого года, – торопливо выпалила я, счастливая оттого, что она мне не отказала.
Вообще-то эта фамилия вызывала у меня большие сомнения. Не знала я точно, какую фамилию носил мальчик Федя. Красновым я его назвала, исходя исключительно из собственных умозаключений. Батуриным он вряд ли мог быть. Ни время, в котором они жили, ни положение приемного отца к этому не располагали. Логичнее было предположить, что, усыновляя мальчика, Юрий Всеволодович дал ему свое имя. И, значит, Федя должен был называться Красновым.
– У вас есть архив? – с замиранием сердца поинтересовалась я.
– Да, в подвале. Пойдемте.
Огромное помещение обдало нас нагретым воздухом и застоявшимся запахом пыли.
– Как здесь жарко…
– Под потолком проходят трубы отопления и горячей воды, – не оборачиваясь, откликнулась директриса.
Не останавливаясь и не глядя по сторонам, она уверенно шла по проходу между стеллажами.
– Думаете, здесь есть бумаги двадцать четвертого года? – робко спросила
– Конечно. Мы храним все документы, а наше учреждение существует с тысяча девятьсот четырнадцатого года, – последовал энергичный ответ.
Дойдя до нужного ей стеллажа, она нашла картонный разделитель с выцветшей надписью «1924» и начала ловко перебирать старомодные папки с тряпочными тесемками. Дойдя до конца, с огорчением объявила:
– Такой фамилии нет. Не поступал к нам Краснов.
Ее слова меня не удивили. Нечто подобное я и ожидала. Не зря же Антонина Юрьевна сказала, что ответ был отрицательный.
Женщина участливо смотрела на меня и ждала. Все, что могла, она сделала и теперь ждала, когда же я соберусь уходить. Но я уходить не торопилась, по крайней мере до тех пор, пока не задам все интересующие меня вопросы.
– А другой ребенок по имени Федя или Феликс не поступал сюда в этом же году?
Директриса без возражений повернулась к полке и снова зашуршала документами. Для меня же это была попытка утопающего схватиться за соломинку. Мальчик, до смерти напуганный Корой, мог назваться другой фамилией. Теоретически, он мог и имя себе придумать другое, но это представлялось совсем уж невероятным. Чтобы додуматься до этого, нужно было пройти хорошую школу жизни, общения с уличной шпаной, а он был домашним ребенком, жил под приглядом бонн и гувернанток. И потом, ему было уже десять лет, и он просто привык отзываться на имя Федя. Нет, имя он должен был оставить свое собственное.
– Есть, – произнесла женщина и извлекла на свет тощую папку.
– Разрешите?
Она без возражений протянула ее мне.
Мальчика действительно звали Федор, но фамилия у него была другая. Клейнер. Его обнаружили утром у дверей детского дома. Он сидел сгорбившись на ступенях и упрямо смотрел себе под ноги. На вопросы воспитателя не отвечал, внимания на толпившихся вокруг него детей не обращал. Его повели к директору. Шел без сопротивления, но по-прежнему не говоря ни слова. В кабинете директора продолжал хранить молчание. В длинном списке приведенных вопрос всего два ответа. На вопрос: «Как тебя зовут?» – ответил «Федя». На вопрос: «У тебя есть родители?» – сказал «Нет». На этом общение кончилось. Остальное время он простоял, глядя пустым взглядом прямо перед собой. Медицинский осмотр показал, что мальчик физически здоров, но в отношении его психического и умственного развития остались сомнения. Судя по записям воспитателя и врача, разговаривал он мало и неохотно. Учился плохо. Ребят дичился. Если приставали, молча кидался в драку и дрался яростно, до крови. Наказания не боялся, на контакт не шел. По всему выходило, что мальчик был тем еще подарком. Но вдруг в июне 1925 года его усыновили и забрали из приюта.
– Кто бы это мог быть? – озадаченно пробормотала я.
– О ком вы? – не поняла директриса.
– О человеке, усыновившем этого мальчика.
Женщина заглянула в папку и удивленно воскликнула:
– Так это же Иван Ильич Клейнер! До сорок первого года он был директором нашего детского дома.
Она подняла на меня сиявшие от восторга глаза:
– Необыкновенный человек. Подвижник. Я бы назвала его вторым Макаренко, если бы не считала, что Иван Ильич лучше!
– А нельзя узнать о нем побольше? Вдруг он принял в свою семью именно нашего мальчика!