Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года

Булдаков Владимир

Поэтическое негодование творящимся беспределом не могло не нарастать. Однако пролетарские поэты упорно пели свои песни. И. Панфилов в стихотворении «Завод» 25 августа 1917 года утверждал:

Но сквозь дымную мглу и угар Видим мы твое счастье, Россия, И несем тебе радостный дар…

Большевики были не одиноки эмоционально. 22 октября 1917 года от лица левацких литераторов и художников Велимир Хлебников объявил Временное правительство несуществующим, а «главнонасекомствующего» Керенского посаженным

под арест. Это по-своему перекликалось с большевистскими призывами.

Люди проницательные отмечали, что риторика большевиков подкупала своей радикальной простотой: «устранить („долой“) и устроить („да здравствует“)». Правда, отталкивали ее носители. Один поручик записывал в дневнике:

Сидишь, как пень, и думаешь… о грубости и варварстве. Не будь его – ей-богу, я был бы большевиком… Будь все сделано по-людски, я бы отдал им и землю, и дворянство, и образование, и чины, и ордена… Так нет же: «Бей его, мерзавца, бей офицера (сидевшего в окопах), бей его – помещика, дворянина, бей интеллигента, бей буржуя…» И, конечно, я оскорблен, унижен, истерзан, измучен.

Страхи перед неизбежным заставляли обывателей организовываться. Один из них писал:

Вчера в Петрограде и Москве ожидалось «выступление» большевиков. Напуганному обывателю рисовалось, что ночью произойдут на квартиры вооруженные нападения, резня, грабежи, – одним словом, что-то вроде Варфоломеевской ночи. И вот «домовые комитеты»… на этих днях собирались и совещались, как бы оберечь свои семьи, имущество и сон от анархических эксцессов, и тут обнаружилось, что большинство обывателей имеют и револьверы, и ружья, и кинжалы…

Страхи были непомерными: совещались, что делать, если «ввалится шайка в 10–15 человек, и как действовать, когда дом осадит толпа в 500–1000 человек». Накануне большевистского переворота и сразу после него в глубокой провинции говорили о том, что город будет то ли подожжен, то ли взорван. В связи с подобными слухами столичный сатирический журнал иронизировал:

Провинциальная газета, Как прежде, сплетнею живет… Весьма удобна для кло… Бессодержательна и врет…

Увы, столичные газеты были немногим лучше.

В России слишком ценят искренность убеждений, легко распознают ложь, а потому революционная харизма возникает от истовости и твердости веры. Большевистская демагогия была связана с определенным типом личности. И. Эренбург как-то встретил во Франции среди солдат Экспедиционного корпуса Русской армии «большевика», который напоминал сектанта. Он все время «боролся с какими-то пережитками и предрассудками», будучи уверен, что «можно все перестроить заново, – хотел ввести эсперанто и многобрачие». Во все это он верил «с чистотой ребенка и с преданностью средневекового еретика». «Большевизм пленил его своей радикальностью и прямолинейностью, – отмечал Эренбург. – …Человек по своей природе мягкий, он готов был расстрелять на месте любого „неверующего“, который усомнился хотя бы в пользе эсперанто». В общем, в лице этого человека средневековая психика сомкнулась с новейшим порывом к «рациональному» переустройству мира. При этом «бывали минуты, когда его подлинная жажда справедливой лучшей жизни заражала толпу. В особенности близки солдатам были мысли о том, что „все равны“ и что „война – грех“». Получалось, что весь мир созрел для своего – «диалектического» – отрицания.

Встречался и еще один большевистский типаж. Один патриотичный интеллигент свидетельствовал:

…Я

видел большевика – ехавшего с Демократического совещания солдата. Я никогда не видел такой физиономии. Это ужасное – «лицо без лица»… Я убежден, что он сумасшедший, ходящий между нами… Старый партийный работник… Он – ни минуты не молчит. Он – все говорит… металлическим, никчемным голосом, с митинговыми интонациями… И, как многие ненормальные люди, он логичен и убедителен… Родина – звук пустой для него… Этот человек похваляется тем, что солдаты не будут воевать.

Разумеется, такие типажи воплощали в себе патологическую крайность реального большевизма. Куда более органично могли нагнетать обстановку люди типа Л. Д. Троцкого. Общительного и несдержанного на язык Троцкого в то время знали куда лучше, чем «таинственного» Ленина.

Луначарский позднее высказался весьма неожиданно: «Вот пришла великая революция, и чувствуется, что, как ни умен Ленин, а начинает тускнеть рядом с гением Троцкого». Действительно, Троцкий никого не оставлял равнодушным – из-за язвительности по отношению к противникам и публичного неистовства. Газета «Киевская мысль», с которой Троцкий некогда сотрудничал, со знанием дела сообщала:

…Вот имя, которое публика повторяет все чаще теперь… Имя, собравшее вокруг себя уже огромные каталоги восторгов и брани…

Ораторское дарование Троцкого очевидно и неоспоримо. От оратора требуется умение внедрять по желанию то или иное убеждение в умы своей аудитории. Этим даром Троцкий владеет в высокой мере и пользуется своим искусством с удивительным мастерством… С избытком вкусивший от всех цивилизаций Европы, искушенный во всех политических интригах, Троцкий все понимает, но мало что любит… Троцкий обладает холодным рассудком и еще более холодным сердцем, но одарен железной настойчивостью… Она придает его выпадам огромную ударную силу. Вместе с этим Троцкий владеет всеми оттенками сарказма… Чтобы вызвать улыбку одобрения в слушателях, Троцкий весь свой талант превращает в игру остроумия – остроумия злого, тщеславного и парадоксального… Троцкий никогда не способен превратиться в раба идеи. Но жажда аплодисментов нередко превращает его в раболепного демагога…

Такие свидетельства не учитывали возможность деформации личности в условиях разгула бунтарской стихии. Более проницательно высказался один контрразведчик: «Чернь слушает Троцкого, неистовствует, горит. Клянется Троцкий, клянется чернь. В революции толпа требует позы, немедленного эффекта».

Подобных оценок было немало. Другой наблюдатель отмечал:

Троцкий поразил меня чудовищным запасом ненависти… Я был также поражен его диалектическими способностями. На крестьянском съезде он выступал среди предельно враждебной ему аудитории… Вначале оборонческие и эсеровские делегаты прерывали Троцкого на каждом слове. Через несколько минут своей находчивостью и страстностью Троцкий покорил аудиторию настолько, что заставил себя слушать. А окончив речь, он услышал даже аплодисменты.

Троцкий словно подпитывался энергией от яростных эмоций толпы – включая враждебные. Н. Н. Суханов описал его ораторский триумф 22 октября 1917 года в Народном доме перед почти четырехтысячной публикой – «рабочей и солдатской по преимуществу». Троцкий поначалу неторопливо подогревал настроение. Затем начал бросать в публику простые фразы:

Советская власть отдаст все, что есть в стране, бедноте и окопникам. У тебя, буржуй, две шубы – отдай одну солдату, которому холодно в окопах. У тебя есть теплые сапоги? Посиди дома. Твои сапоги нужны рабочему…