Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года
Шрифт:
ДЕРЕВЕНСКИЙ БЕСПРЕДЕЛ
Тем временем сознание крестьян неуклонно замыкалось в рамках сельского сообщества. Все внешнее становилось для них чужим и враждебным. В сущности, возродился первобытный способ выживания среди «чужих». От враждебного мира следовало отгородиться, его элементы внутри своей среды подлежали уничтожению.
Деревня «производящих» губерний отнюдь не страдала от голода. До исступления их доводила неопределенность с решением аграрного вопроса и галопирующий дефицит. Деревенский мир стремился жить по собственным законам, признавая «городскую» политику лишь в той мере, в какой та санкционировала его «законные» требования. При этом сельская
В сентябре 1917 года в Муромском уезде крестьяне приняли на сходе (явно не без подсказки агитаторов) характерную резолюцию:
Население наше, переносившее без ропота все тяготы войны, не может хладнокровно смотреть, как будут помирать его дети голодной смертью, и принуждено будет голодом или отнимать хлеб у крестьянина, имеющего посевы, или силой снимать хлеб с мимо идущих пароходов и баржей…
Осенью 1917 года на Севере России, где всегда не хватало своего хлеба, происходил настоящий «грабеж на большой дороге» продовольственных грузов. На водных путях Олонецкой губернии крестьянами было расхищено 240 тысяч пудов грузов. Конвоиры были бессильны. «Огонек» сообщал о «самовольном расхищении на Белозерском канале хлеба, направляемого в Петроград». Появлялись соответствующие фотографии. Подобные акции становились все более организованными.
Иной раз у крестьян появлялись «идейные» руководители. В начале октября в имение Чумазово (Мосальский уезд Калужской губернии) ворвались пятеро вооруженных людей, связали управляющего, похитили оружие. Затем в соседней деревне созвали сход, объявили себя анархистами и коммунистами и предложили приступить к разделу помещичьих земель. После задержания они заявили, что их документами «являются револьверы, а действиями – бомбы». Кое-где дело доходило до смещения местных властей и разгрома участков по проведению земских выборов. Повсюду хозяйственный дефицит восполнялся за счет наименее защищенных соседей. Со священниками обходились относительно мягко – они нужны были крестьянам для привычных ритуалов. Но здесь могла восторжествовать логика самосуда. Так, жуткий случай произошел в одном из сел Московской губернии. Священник М. А. Ширяев, бывший настоятелем местной церкви и возглавлявший им же организованный сельский кооператив, был убит прихожанами «по ошибке»: ему инкриминировалось утаивание сахара (который в действительности еще не поступил). После того, как правда вскрылась, «раскаявшиеся» крестьяне просили прощения у вдовы и обещали поставить погибшему памятник. Случай по-своему типичен: общинная мораль оборачивалась своей безжалостной стороной. Порой общинники отбирали землю даже у многодетных солдаток, аргументируя это тем, что женщины не в состоянии ее обрабатывать. Впрочем, далеко не везде солдатки оказывались беззащитными. Порой наблюдателей поражала невиданная ранее агрессивность женщин. Конечно, война существенно повлияла на поведенческие практики «отсталой» части населения: женщины поневоле вынуждены были брать на себя мирские функции мужчин, отстаивая собственные хозяйственные интересы. Вместе с тем, не исключено, что активизация «слабого пола» была обусловлена обычной для военного времени сублимацией. Неслучайно именно солдатки не желали признавать прежних общинных порядков. И такое их поведение оборачивалось ростом нетерпения всей массы крестьянства.
Последствия сельского эгоизма для страны были катастрофическими. В августе для армии было заготовлено лишь 28% запланированного количества хлеба, а для населения – 40–43%. Положение ухудшалось: многие волостные продовольственные комитеты запрещали вывоз хлеба, прибегали к его реквизициям для внутриобщинного распределения. Самочинной заготовкой хлеба приходилось заниматься городским Советам, фабзавкомам, рабочим кооперативам. Городская и сельская беднота из «потребляющих» губерний ринулась в хлебородные регионы, началась эпопея мешочничества. Озлобление крестьян против города росло.
Характерно, что аграрное движение обострилось, прежде всего, на юге. В сентябре тамбовский губернский комиссар докладывал о начале беспорядков в Козловском уезде. Он отмечал, что «движение расширяется, разоряются и сжигаются все новые усадьбы». Отправленная на прекращение погромов пехота «оказалась неспособной усмирить беспорядки»,
Радикализацию крестьянства стимулировало насыщение деревни солдатами – отпускниками и дезертирами. Появились свои «идеологи». Отмечали, что «всюду… крестьянин говорит ярко, революционно: всю землю всему народу, без всякого выкупа, немедленно, с захватом». Кое-где сельское население даже сопротивлялось нашествию «зеленого змия». Сообщали, что в с. Савиновское Бийского уезда приехал из соседнего села солдат Чемоданов, который предложил на сходе взять власть в свои руки. Крестьяне поняли это как раздел всей собственности, включая спирт. Однако было принято решение выдавать спирт с винного завода Платонова в первую очередь женатым. Чемоданов это мнение поддержал. Но нашелся человек, который напомнил, что от пьяных погромов стонет вся Россия. Его вроде бы послушались. «Надолго ли?» – задавался вопросом автор заметки. Оказалось, что ненадолго. В ноябре иные солдаты стали обосновывать желание напиться «по-революционному». Иной раз они оправдывали себя тем, что спирт либо уничтожат, либо выпьют другие, – надо спешить. Тем самым они спровоцировали крестьян ряда сел Пензенской губернии на погром винных складов, который обернулся пожаром и гибелью нескольких человек.
Некоторые интеллигенты наблюдали за происходящим «с большим интересом»: «…Помещичья земля просто-напросто и даже без особых эксцессов переходит к крестьянам, они ее вспахивают инвентарем помещика». К аграрной революции привыкали. Описан случай, когда «сострадательная» горожанка вынуждена была предоставить «отпуск на несколько дней своей няне, чтобы та смогла принять участие в грабеже помещика в своей деревне». «Иначе я опоздаю, все поделят между собой другие», – волновалась няня. Пресловутый «черный передел» становился «нормой» деревенской жизни.
Множилось число самосудных расправ. В селе Никольском (Астраханская губерния) 2 сентября толпа расправилась с семью одетыми в солдатские шинели мужчинами и одной женщиной, уличенными в убийстве священника. Их поодиночке сбросили в воду и там добивали. Из Харьковской губернии сообщали, что в одном из сел на ярмарке были забиты насмерть два конокрада из Курской губернии. В другом селе бежавший из тюрьмы, а затем уличенный в краже хлеба односельчанин был подвергнут смертельным истязаниям – забиванию в пятки гвоздей. «Недавно в одной из окрестных деревень был самосуд над молодым вором… – писал 8 октября в дневнике генерал А. Н. Куропаткин, владевший землей в Псковской губернии. – Его расстреляли, и первым выстрелил в него родной брат». В сентябре из Тамбовской губернии сообщали о трех случаях самосудов над ворами, два из которых закончились убийством. Случалось, что крестьяне сжигали, закапывали в землю живьем преступников. Убийства помещиков солдатами на глазах у всей деревни смотрелись обычным делом.
В октябре 1917 года в Саранском уезде (Пензенская губерния) была разграблена и сожжена усадьба М. В. Лилиенфельд, владелица которой была зверски убита, а ее дочь изувечена. Характерная деталь: погромщики не смогли извлечь из дома рояль, а потому расколотили его, а струны поделили между собой. Чаще погромы обходились без жертв, но, впрочем, их не всегда замечали. 20 октября в Житомирском уезде Волынской губернии крестьянами при поддержке солдат 246-го пехотного запасного полка было разграблено имение князя Сангушко, подожжен дворец. Были убиты князь, его сестры и домашний ксендз. Говорили, что разгром имения был связан с тем, что князь отказался выдать толпе портрет Николая II, подаренный ему императором. С середины октября «Огонек» стал регулярно помещать информацию об «анархии в России». Помещались выразительные рисунки и фотографии перегруженных крестьянских подвод с подписями: «С награбленным по домам», «Крестьяне растаскивают добро из барского дома» и т. п.
Рассказывали, что те же крестьяне, которые заверяли «хорошего» помещика, что не тронут его имение, через несколько дней устраивали его разгром. Помещики писали о «коварстве мужиков», вспоминали их «притворно ласковые лица и сладкие речи». Некоторые грабили «с явным смущением», однако «алчность, обуявшая мужиков, …не давала им успокоиться». Возник азарт грабежа. И. А. Бунин упоминал о случаях «веселого садизма»: мужики, разгромив усадьбу, «ощипали, оборвали для потехи живых павлинов и пустили их, окровавленных, летать, метаться, тыкаться с пронзительными криками куда попало». Вряд ли писатель присочинил. Мужики подсознательно срывали со старого – барского, бесполезного, эстетически чуждого им – мира ложные покровы.