Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года

Булдаков Владимир

Так нагнеталось настроение, близкое к экстазу. Суханову показалось, что «толпа запоет сейчас без всякого сговора какой-нибудь религиозный гимн». Троцкий «формулировал» тем временем нечто вроде краткой резолюции «вроде того, что „будем стоять за рабоче-крестьянское дело до последней капли крови“». Ясно, что толпа, «как один человек, подняла руки». Троцкий чеканил: «Это ваше голосование пусть будет вашей клятвой – всеми силами, любыми жертвами поддержать Совет, взявший на себя великое бремя довести до конца победу революции и дать землю, хлеб и мир!» Толпа клялась. По всей столице «происходило примерно то же самое».

В сущности, Троцкий довел до логического конца ораторскую манеру Керенского, заменив надоевшие абстракции, вроде «республики» и «демократии»,

доступными понятиями «земля, хлеб, мир». Нечто подобное делали тысячи самодеятельных большевиков.

«ТЕХНИКА ГОСУДАРСТВЕННОГО ПЕРЕВОРОТА»

Так называлась книга итальянского писателя (то ли фашиста, то ли анархиста) Курцио Малапарте, вышедшая впервые в 1931 году на французском языке. В ней этот, по словам Антонио Грамши, «безмерно тщеславный сноб-хамелеон», опираясь на опыт Троцкого – «тактику государственного переворота в октябре 1917 года», – взялся поучать, как безошибочно «делать революцию». Для Троцкого, уверял Малапарте, революция – это лишь «проблема технического порядка». Троцкий с ним тогда не согласился, однако в известных кругах и в наше время существует убеждение, что революции делаются «по заказу».

События октября 1917 года показывают, что большевистский переворот собственно и не был переворотом: скорее на волне взвинченных людских эмоций сделалась возможной, почти безболезненной смена политических декораций. Другое дело, что случившееся нельзя было назвать чем-то другим, нежели революция, переворот или захват власти.

Ничто в истории Великой российской революции не подвергалось такому упрощенчеству, как приход большевиков к власти. А обыденное сознание и ныне испытывает доверие к конспирологическим домыслам.

Принято считать, что Ленин торопился с вооруженным восстанием. Керенский позднее уверял, что Ленин опасался перспективы заключения «империалистического мира», который сделал бы недейственными антивоенные лозунги большевиков. Но события развивались по иной логике: вновь, как в Феврале, ускорился процесс распада старой власти, потерявшей и без того слабые рычаги управления страной. В этих условиях возможности большевизма словно взбухали на волне слухов об их силе и безнадежности положения Временного правительства. Со своей стороны, сатирические журналы и желтая пресса, неустанно поносившие и высмеивавшие «шпиона»-Ленина, связывали возможности большевиков с грядущим разгулом анархии. Так, исподволь, обывателя готовили к неизбежному. Чиновник министерства финансов отмечал в дневнике даты назначаемого в газетах грядущего выступления большевиков: 17 сентября, 15, 19, 20, 23 октября.

Газеты Петрограда и Москвы, с отчаянием приговоренных, обсуждали один и тот же вопрос: «Что день грядущий нам готовит?» Вновь заговорили об автомобилях с красногвардейцами и плакатами «Смерть Керенскому». Все это напоминало хронику заранее объявленной революции, воспринимаемой, однако, как анархия. 22 октября один из армейских комиссаров доносил А. Ф. Керенскому, что большевики «вызывают к жизни стихийные силы, остановить которые никому не под силу». Готовых защищать правительство становилось все меньше. 24 октября представители трех находившихся в Петрограде казачьих полков заявили, что защищать Керенского не намерены: он объявил Корнилова изменником, а недавно запретил казачий крестный ход в Петрограде. Возможно, казаки хитрили: они знали, что без поддержки пехоты окажутся бессильны. Утром следующего дня в Петрограде офицеры также заявляли о готовности скорее арестовать Керенского, нежели защищать его.

Саморазвал власти ускорился. Теперь ее представители вызывали моральное отторжение в армейских верхах. «Все правительство, все Керенские, Терещенки, Некрасовы, Верховские, Никитины, кроме разврата, сумбура, попустительства предателям и истерики, ничего не дали России», – записывал 25 октября в дневнике генерал А. М. Сиверс, еще не зная о судьбе правительства.

Исход событий казался предрешенным, но в правительственных верхах сохранялись иллюзии: 22

октября 1917 года М. И. Терещенко – этот «здоровый молодой человек» – вел себя как «неисправимый оптимист». 25 октября 1917 года английское посольство получило информацию о предстоящем перевороте. К завтраку с Бьюкененом были приглашены Терещенко и еще два представителя правительства. Однако когда посол изложил имевшиеся у него сведения, Терещенко поспешил разуверить его: правительство – «хозяин положения». Казалось, для этого были основания: в столице находились 5346 офицеров. Однако они были деморализованы и дезорганизованы, им приходилось в первую очередь думать о перспективах выживания. Существовало также множество патриотических организаций, которые пытался контролировать так называемый Республиканский центр. Но его деятельность была парализована. В общем, судьба революции решалась за счет «сомневающиеся», число которых в критических ситуациях всегда преобладает.

Тем временем сторонников Ленина по-своему подгоняли всевозможные слухи. 15 октября на заседании Петербургского комитета большевиков прозвучало тревожное заявление: «Если мы вооруженное восстание не сделаем сейчас, то революция над нами поставит крест». Стимулировали большевиков и страхи контрреволюции: их сторонники в Харькове были уверены, что Временное правительство разгонит съезд Советов. Не только решимость, но и боязнь опоздать подталкивали большевиков к выступлению.

На обывателей обрушилась лавина противоречивой информации. 17 октября бульварная «Народная правда» гадала: «будет или не будет» большевистское восстание? А если будет: то 20 или 22 октября? После того как выступление не состоялось, ворожба продолжилась: «Теперь срок второй – конец октября». Поскольку МВД на подобную информацию реагировало вяло, под влиянием слухов (о погромах, ожидаемых то ли 20, то ли 26 октября, о ненадежности войск столичного гарнизона), за поддержкой кавалерией стали обращаться в Московский военный округ. Но там также ожидали погромов и, соответственно, об отправке кавалерии запрашивали Ставку. Дезорганизованность контрреволюции прогрессировала.

Сторонникам разваливавшейся власти не оставалось ничего иного, как бодриться. 14 октября на заседании правительства начальник штаба Петроградского военного округа генерал Я. Г. Багратуни обещал пресечь большевистское выступление в самом зародыше. Министры вроде бы поверили. Тем временем штаб Петроградского военного округа принял решение об усилении милиции надежными солдатами (по 20 человек от каждого полка). Всем было обещано повышенное содержание. 18 октября сообщалось, что вся городская милиция вооружена теперь револьверами, ее усилили шестьюстами «отборными солдатами, вполне сознательными и преданными правительству». Но правосоциалистическая газета сомневалась: в милиции «очень много крайних левых элементов».

Все страшились анархии. 20 октября Военная комиссия эсеров опубликовала резолюцию, призывавшую своих членов не участвовать в уличных манифестациях и «быть в полной готовности к беспощадному подавлению по первому зову Военной комиссии возможных выступлений черной сотни, погромщиков и контрреволюционеров». Большевики также опасались преждевременных выступлений своих стихийных сторонников. Причины для этого были. Журналисты считали, что у большевиков нет «аппарата для аккумулирования революционной стихии, и ей угрожает опасность распылиться, рассосаться, подобно тому, как распылилась она в июльские дни». Но этот «аппарат» все же появился. Причем отнюдь не ради захвата власти.

Военный отдел и президиум солдатской секции Петроградского Совета 9–11 октября подготовили проект образования революционного штаба по обороне столицы. 12 октября план создания Военно-революционного комитета (ВРК) утвердил Исполком, а 16 октября – общее собрание Совета. 21 октября комиссары ВРК направились в части петроградского гарнизона. Похоже, что никто, кроме руководства большевиков, не думал о том, что ВРК может превратиться из органа защиты революции от внешнего врага и погромщиков в организацию борьбы против внутренней контрреволюции.