Стратегия обмана. Политические хроники
Шрифт:
— Знаешь, парень, а ведь сейчас ты не в том положении, чтобы умничать.
— Мне просто скучно, — улыбнулся он, — только с вами здесь и можно поговорить.
— Нада! — раздалось снаружи, — хватит трепаться, иди сюда!
Ничего не сказав Сарвашу, она повиновалась, и вышла прочь, закрыв за собой дверь.
Ицхак посмотрел на стол: каша, два ломтя хлеба с джемом, остывающий чай с молоком. Слишком нарочито по-английски. Если она принесла альвару еду, значит, точно ничего ещё не понимает.
Через полчаса Нада вернулась, видимо, чтобы забрать пустую посуду, и очень удивилась, что всё осталось нетронутым:
— Почему ничего не съел?
— Аппетита нет, — отвечал Сарваш, из другого конца комнаты, лежа на кровати.
— Ну,
И она ушла, даже не стала вступать в новую беседу, видимо Халид запретил всякие разговоры с пленником, чтобы она не прониклась к Сарвашу сочувствием.
Лампочка погасла. Однако даже для тюрьмы такие условия содержания весьма суровы. Он не знал, сколько прошло времени, прежде чем дверь открылась, и его вызвали на разговор. Револьвер на Сарваша больше не наставляли, но Халид и Мигель ясно дали понять, что оружие при них имеется. Снова его усадили на стул у стены, снова похитители обступили его.
— Сегодня мы звонили в Иерусалим, — объявил Халид. — В Сохнут не признались, что знают тебя.
Сарваш пожал плечами:
— Я и не удивлен.
— Мы сказали, что убьём тебя, если они не выполнят наши требования.
— Если не секрет, какие?
— Сначала мы говорили… В общем, не важно, что было вначале. Сейчас мы ведём переговоры, чтобы обменять тебя на тринадцать наших товарищей в израильских тюрьмах. Мы дали Сохнут три дня на выполнение.
— Разумно, — кивнул Сарваш. — Но, боюсь, для израильтян я так много не стою.
— Ты еврей, они вступятся за тебя.
— Вряд ли. Евреи и израильтяне это разные народы, не во всех отношения дружественные.
— В каком смысле? Что значит разные?
— Это значит, что я не хожу в синагогу, не соблюдаю шабат, считаю Тору сборником легенд и преданий, а не исторической летописью древних иудеев. Я считаю, Талмуд административным кодексом, который может и был хорош для гетто, но не для целой страны. Я вообще не слышал, чтобы библейские археологи нашли в Палестине хоть какой-нибудь артефакт по своему профилю, кроме подделок. Для меня и Стена Плача лишь остаток стены оборонительной крепости XVI века. Мне не нужно, чтоб на месте мечети аль-Аксы построили Третий храм Соломона. Может, нацисты и нанесли удар по европейскому еврейству, зато сионисты как верные продолжатели расизма его добили. Идишланд умирает, на моем родном языке с каждым годом говорит всё меньше и меньше людей. Иврит был иудейской латынью, а из него девяносто лет назад придумали разговорный язык. Я его не знаю и не понимаю. Я гражданин Швейцарии и моя страна там, где я живу. Я не хочу уезжать в Израиль, израильтяне не мой народ. Они изобрели для себя собственный разговорный язык из богослужебного, свою историю из мифов, свою культуру, которая мне чужда. Я та отсохшая ветвь, как говорил Герцль, которая не нужна сионистам для построения утопического государства. Израиль — это новый Вавилон, где смешались народы и исчезли их родные языки и отсохли корни. Идеологи хотят создать там новое искусственное общество, внутри которого нет скреп. У такого государства нет будущего. И мне очень жаль, что народ Палестины пострадал от амбиций утопистов.
Халид молча выслушал его речь и кивнул, но ничего в ответ не сказал. Заговорил Мигель:
— Так что, ты считаешь, что мы тебя не выменяем?
— Очевидно из вышесказанного, что нет.
— И тебя это совсем не пугает?
Сарваш лишь пожал плечами.
— Слушай, а не дуришь ли ты нам голову? Так спокойно здесь рассуждаешь. Ты же понимаешь, что с тобой будет, если мы не договоримся с израильтянами?
— Прекрасно понимаю.
— Вот я и удивляюсь, откуда у какого-то финансового консультанта столько самообладания. Не поделишься секретом?
Скажешь, что бессмертен, не поверят. Может только Нада поймет? Но нет, есть неписанное
— Я фаталист и потому готов принять любую участь, — сказал Сарваш.
Мигель разочарованно вздохнул:
— Вот так и в войну нацисты вас по лагерям и пересажали, потому что безропотно шли на убой.
— Но были и восстания в Варшавском гетто и восстание в Треблинке.
— Ага, были. Два случая за все шесть лет войны.
Сарваша снова отправили в темную комнату и заперли. Оно и к лучшему, холокост был последней темой, о которой ему хотелось бы спорить. Да, в Берген-Белзен он поехал безропотно, после того как не удалось подкупить посла Валленберга. Но и особых стимулов к сопротивлению у Сарваша тоже не было. Одежду разрешали носить свою, работать не заставляли, обещали в скором времени выслать за границу. Смертных кормили достаточно, а по сравнению с голландцами и больными так и просто по-королевски, эсэсманы по подлагерю особо не ходили, так как было хоть и жалкое, но самоуправление. К счастью, старосты их подлагеря не докатились до того, что устроила самоуправленческая администрация Терезиенштадта. Когда Сарваша перевели туда, выяснилось, что в гетто проживают сплошь одни религиозные иудеи и на светских венгерских евреев с иностранными паспортами они поглядывали косо. Их спрашивали, неужели в Терезиенштадте нет ни одного еврея-христианина. Оказалось, действительно нет — иудейская администрация дала добро отправить всех христиан в Освенцим. А топом эти добрые люди уехали в Палестину и создали государство Израиль, да ещё увлекли за собой растерянных и обездоленных, что вышли из освобожденных лагерей и не знали, куда теперь деваться. В лагерях они были рабами, трудились на погибающую от войны экономику Третьей Империи, а потом в кибуцах, точно так же в малоудобных для полноценной жизни условиях работали на экономику использовавшего их Израиля.
Время тянулось бесконечно долго. Лежа на кровати и закрыв глаза, Сарваш считал дни только по приходам Нады и смене блюд, к которым не притрагивался.
— Эй, — участливо прошептала она, тронув его за плечо, — ты там живой?
В ответ он нежно коснулся её руки, но Нада, тут же одёрнула её.
— Садись уже есть, хватит голодать.
И всё равно, она красивая девушка с добрым сердцем, как бы она не хотела это скрыть, как бы ни хотела казаться мужественной и агрессивной. И что только привело её в ряды террористов? Кто знает, как сложилась её жизнь после войны. Но он обязательно спросит, когда наступит более удачное для этого время.
Судя по смене блюд на столе и нарастающему недовольству Нады, обещанные три дня прошли:
— Нет, я понять не могу, — громко возмущалась она перед Сарвашем, — я что, так плохо готовлю?
Пришёл и Халид:
— Что ты кричишь? — спросил он её, зайдя в комнату.
— Он меня оскорбляет! — ответила она, указывая на Сарваша.
— Что ты ей сказал? — обратился к нему Халид.
— Он отказывается есть, — продолжала сетовать Нада. — Нет, все мою стряпню едят, а ему не нравится, — и она тут же переключила гнев на Халида. — Я что к тебе, кухаркой нанималась? Если баба, то должна у плиты целыми днями стоять?
— Что ты несешь? — тихо вопросил он.
— Я целыми днями стараюсь, разнообразный рацион, новые блюда каждый день. Вы втроем все сжираете, а этот, — она махнула рукой в сторону Сарваша, — вообще недоволен. Устроили тут кухонное рабство!
— Женщина! — не выдержал и воскликнул Халид по-арабски, — да замолчи уже!
— Сам молчи! — с каким-то невероятным акцентом выдала в ответ Нада, — здесь я солдат, а не женщина.
— А я твой командир! Да уйди уже с глаз моих.
И она ушла, бросив на Халида гневный взгляд. Некоторое время он стоял в дверях, словно колеблясь, но всё же он вошёл в комнату и, сев на стул заговорил с Сарвашем по-английски.