Стратегия обмана. Трилогия
Шрифт:
– Что сестра у меня была.
Чувствуя, что вот-вот потеряет нить логики в разговоре, полковник уточнил:
– И как это может быть?
– Просто. Лили отказалась от нашей семьи. Время было такое, кто хотел хорошо жить, и разводились и отрекались и документы подделывали. У Лили получилось беззаботно жить в Берлине. У меня только бегать с катушкой кабеля на Восточном фронте под обстрелами в жуткий холод.
– Разве она виновата, что жизнь у тебя пошла наперекосяк? Уж прости за любопытство, кто виноват, что ты устроила Кровавую Пятницу, и подрыв инкассаторской машины
– Англичане, которые убили меня и еще тринадцать смертных людей в Кровавое Воскресенье.
Полковник только кивнул.
– Я понял твою позицию.
– Если не нравится, не надо было спрашивать.
– А Лили тебе совсем не жалко? Она ведь пришла сюда ради тебя и попала в ловушку. Она, как и ты, отсюда не выйдет.
Только теперь Гольдхаген подняла голову, чтобы посмотреть на полковника:
– А она-то в чём провинилась? Убила кого-то или ограбила?
– Через месяц на свободу выйдут два белых конфедерата, можешь спросить у них, чем Гипогее так не угодила ты и твоя сестра-не сестра.
– К чёрту их.
– Может и к чёрту, но уверяю тебя, Темпл не поскупится и отдаст им Лили, лишь бы они забрали с собой и тебя.
– Может уже хватит пугать меня Гипогеей? Если буду плохо себя вести, отдадут меня туда-сюда. Я вроде не девочка, жила там год.
– И как?
– Достаточно, чтобы не хотеть туда возвращаться.
– Чем ты так обидела Амертат?
– вдруг спросил её полковник.
– А что я могла ей сделать?
– Не знаю. Но я собственными ушами слышал, как она науськивала ватагу гипогеянцев против Фортвудса, который перехватил у них пальму первенства в перерождении смертных к вечной жизни, ну и против тебя с Лили как неучтенных и не утвержденных для бессмертного кровопийства кандидатов. Скажешь, что тут нет ничего личного?
– Она долбанутая сука с лейсбийскими замашками и сатанистка, этого достаточно?
Полковник только пожал плечами. Однако, интересные мотивы неприятия между двумя женщинами.
– Что-то она мне говорила, про мою мужскую сущность глубоко внутри, - вдруг произнесла Гольдхаген, вернувшись к помывке пола.
– Как думаешь, это она твою железу у меня в голове имела в виду?
Полковник в задумчивости передернул усами:
– Хочешь поговорить об этом?
– Не знаю. Доктор Вильерс так настойчиво говорит, что ты мне чуть ли не отец родной, что в пору задуматься, что это ты так часто и настойчиво меня ругаешь и опекаешь. Другой бы плюнул и послал в этот ваш подвал. А ты держишься. К чему бы это?
Полковник задумался. Почему-то все семь месяцев, что она пробыла здесь, сам себе подобный вопрос он не задавал:
– Всякому отцу должно ругать и опекать даже плохих детей. Даже если приходится с ними работать годами, - и, одумавшись, он добавил.
– Просто я знал твоего отца. Не то чтобы хорошо, но он показался мне куда здравым и гуманным человеком, нежели твой прадед. Можешь считать это дань уважения доктору Паулю Метцу.
– Что, к Лили так же по-отцовски будешь относиться? Она и его дочь тоже.
– Только куда лучше воспитана.
Гольдхаген только ухмыльнулась.
– Для него
– Как ничтожно мало, - усмехнулся полковник.
– Да-да, старичок, куда мне до тебя, - ухмыльнулась в ответ Гольдхаген.
Такого разговора по душам у них не было со времен её исповеди о криминальной карьере террористки. Тогда полковник узнал много о Гольдхаген и её физических, профессиональных, а главное, моральных возможностях. Сейчас же, когда разговор зашел о её семье, полковник и сам ощутил то забытое и потерянное в веках чувство, когда умерла его горячо любимая Маргита, когда один за одним умирали дети и внуки, а время шло, он продолжал жить, а его семья - нет. Тогда ему было примерно столько же, как и Гольдхаген сейчас. Но он никак не мог понять, как можно отказаться и не принять обратно родную сестру, с которой они некогда были похожи как две капли воды. Теперь они совсем разные и внешне, и по характеру, и по образу жизни. Но разве можно полвека вынашивать в сердце старые обиды?
– Так ты ещё поговоришь с Лили?
– поинтересовался он.
– Если она здесь останется, трудно будет её избегать. Надеюсь, сэр Майлз не определит Лили кашеварить сюда же?
– Вряд ли.
– Вот и хорошо. Она, конечно, умела готовить, но когда это было. По ней видно, у плиты она не стояла давно.
– Завидуешь?
– С чего вдруг? Мы с ней явно люди из разных кругов и с разными интересами, которые никак не пересекаются. Тридцать семь лет я жила с ней под одной крышей, знаю, что лет эдак с двадцати у нас совсем разное на уме. Вряд ли с годами что-то чудесным образом изменилось.
– Значит, не хочешь с ней говорить?
– А о чём? Она о цацках и шмотках, а я о гелигните и Беретте? Это же смешно. Мы уже давно чужие люди, еще с тридцатых. А ведь пятьдесят лет прошло. Скажи, она похожа на человека, у которого в жизни был тяжелый перелом или испытания? Вот и я думаю, что нет. Если хочешь знать, даже Сарваш мне куда ближе, чем родная сестра. Он хоть и тоже человек из другого мира, который мне не слишком приятен, но у нас был 1945 год и лагерная грязь одна на двоих. О таком не забудешь и из сердца не выкинешь. Думаешь, расскажи я Лили о том времени, она хоть что-то поймёт? Сильно сомневаюсь, только будет кивать головой как китайский болванчик, потому что положено сочувствовать. Что такое тысячи трупов, живые скелеты и только пара брюквин на складе, она не знает. И вряд ли захочет узнать.
– А Сарвашу, значит, ничего объяснять о жизни не нужно?
Гольдхаген усмехнулась:
– Он явно намного испорченнее меня, только умело это скрывает. Одна его просьба в 1975 году закопать его в лесу чего стоит. Я бы в жизни до такого не додумалась.
– Зато в отличие от тебя он приличный человек.
Гольдхаген и это замечание не оставила без ехидной реплики:
– Он благообразный уголовник, как и все банкиры, из тех, что грабят людей, не переступая черты закона.