Стрельба по бегущему оленю
Шрифт:
— Господи! Это же Надя была!!
Торопясь, попытался вызвать из сна облик той женщины, показалось, что вспомнил… Надино лицо спешно постарался увидать, смутно увиделось, как сквозь мутное стекло, — но кроткая нежность, но нежная сладкая боль сновидения так без усилия, так просто и ладно совместились с образом той, которая в душе его была обозначена именем «Надя», что он тотчас же почти уверен стал: да, именно Надя являлась к нему во сне и с любовью, с состраданием, с кровной болью всматривалась в его спящее лицо.
Он подивился:
Конечно, Надя.
Конечно, Камчатка.
Он услышал вдруг, что ему легко, и душа его улыбается: Надя… Камчатка… Надя…
…Двадцать с чем-то часов летели, наконец, долетели и вот, блаженно оглушенные тишиной, счастливые синевой небес, солнышком, диковатой свежестью ветерка, то и дело пробегающего мелкой рябью через пространство аэродрома, с весело бередящим зудом наслаждения чуя под ногами родимую твердь земли, вразброд и неспешно-радостно брели к тихо-провинциальному зданьицу аэропорта, выкрашенному в голубенькое.
Он мельком оглянулся на рядом идущих и вдруг заметил: все улыбаются. Потом заметил, что улыбается и сам.
У него было ощущение, что он — вернулся.
И еще не покидало одно отчетливое, светло-тревожащее чувство: много простора.
Чуть ли не рядом с аэродромом начинались зелено заросшие сопки. Подальше — горизонт загромождали настоящие горы, вулканы с побеленными снегом верхушками. Однако — вокруг — было роскошно, неисчерпаемо много добродушнейшего, спокойнейшего Простора! Во все концы.
И было по-деревенскому тихо. Возле низенькой ограды спокойно толпились встречающие, немного, человек десять.
Его восхитило еще одно: как просто встречают здесь людей, преодолевших двенадцать с чем-то тысяч километров — хлопком по плечу, рукопожатием, беглым поцелуем в спокойно подставленную щеку.
Торопиться было еще некуда. В ожидании багажа он гуляючи обошел зданьице аэропорта и оказался на маленькой привокзальной площади.
Здесь было чисто и очень спокойно.
Обшарпанный, со многими потеками ржавчины автобус «Аэропорт — город» стоял, распахнув дверцы, поджидая пассажиров.
Десятка полтора легковых машин, выстроившись в сторонке, тоже поджидали.
Он сел на деревянную ступеньку лестницы и тоже стал ждать, вместе со всеми.
Великое отсутствие суеты было вокруг.
Казалось, что в ушах с шорохом сохнет нежная пена — такая тут стояла тишина.
Нет, конечно, звуки какие-то были: переговаривались шофера, столпившись дружной, приветливой друг к другу кучкой возле одной из машин;
на летном поле за зданием аэропорта кто-то вольготно и бойко бил легким железом по тонкому железу;
басовито жужжал мотор грузовичка, издалека откуда-то приближаясь…
Но эти звуки, но все эти звуки звучали с непонятной рассеянностью, что ли, поврозь. Казалось, что едва возникнув, они безнадежно и привычно вязнут в этом густеющем, солнечно просвеченном, грузном веществе тишины, которым заполнено было все вокруг.
Он сидел на деревянной ступеньке лестницы, слепо оборотив лицо скромно греющему солнышку
Их опять было двое.
Один — на ступенечке деревянного голубенького аэропортика, под ласковой негой изумительно-ясного сентябрьского камчатского солнца — пятилетней давности ДэПроклов, нежно еще себя обожающий, в себя непререкаемо верящий и даже в самой пьяной-распьяной фантазии не представляющий, что этак-то могут качнуться когда-нибудь веселенькие жизненные качели: из князи в грязи, из плюса в минус, из благоденствия в дерьмо.
Второй — столб столбом торчал в подмосковном поселочке, посреди голого неприглядного сада, под грязноватыми весенними тепленькими небесами — человек неизвестного уже звания, неизвестного будущего — его протяжно, мытарно колотило как бы в тоскливой лихорадке, и весь он, нелепо, по-черепашьи вытянув шею, весь, был люто, голодно, надсадно-печально устремлен к тому ДэПроклову, который сладко дремлет на ласково пригретой ступеньке лестницы, безмятежен, молод, красив, удачлив, и сейчас получит багаж, и комфортно развалится в такси, и поедет в гостиницу «Авача», а потом… а потом от нечего делать снимет телефонную трубку и позвонит Наде.
Он заметил вдруг, как жалко, по-нищенски дрожит у него голова.
Он увидел вдруг себя со стороны: отощавший, полувопросительным знаком согбенный, в зябком ознобе колотящийся, весь средоточие чуть ли не в голос воющей мутной тоски.
А затем — будто вырубили напряжение — его мигом отпустило. Тотчас он обмяк, старчески одряб, и немыслимо ослабел вдруг коленками.
«Один шанс… — медленное, ясное, напряженно-печальное явилось озарение. — Один-единственный шанс для тебя спастись: Камчатка… Надя… Камчатка…»
И он в единое мгновение уверовал: это так.
Он вернулся в дом. Дверь за собой притворил аккуратненько.
Движениями двигался тихими, сонными, будто боялся растрясти что-то в себе, будто боялся зыбенькое какое-то равновесие в себе нарушить.
Сел за стол. Всех оглядел взглядом странным, полунормальным, даже слегка усмешливым.
— О! Оклемался? — сказали ему. — Вон стопарь тебя ждет-заждался.
Он придвинул к себе стакан. Стакан был мутно-серый, по ободку жирно захватан нечистыми табачными губами.
— Это мне? — спросил он.
— А кому же еще? Мы уже квакнули.
— Тогда извините…
Отнес стакан к топчану, поставил на пол.
Сел и стал, многотрудно пыхтя, стаскивать опорки.
Все внимательно смотрели.
Избавился от вонючих подверток, скомкал и зло-энергичным броском точно отправил за печку.
Затем водкой стал неторопливо мыть ноги, понемногу отливая из стакана в ладошку.
Все следили за ним в ошарашенной тишине.
— Извините, ребятки, — сказал он, действительно, извиняющимся голосом. — Мне в Москву надо, а воду греть…