Стрельба по бегущему оленю
Шрифт:
Первый вопрос был:
— А как вы меня тут нашли?
Ответ был прост:
— Если надо, мы тебя где угодно найдем. — Это сказал серый, с чахоточно-изможденным лицом несчастливого, очень усталого человека.
Ребята оживились.
— Дима! Может, их на кулаках унести?
ДэПроклов ответил:
— По-первых, погляди на крыльцо. Во-вторых, я на Камчатку хочу, а эти вроде бы и не против.
— Мы — не против, — сказал человек в сером. — Мы — за!
Давидыч, с опаской присевший на табуреточку возле входа, подтвердил
— Да, Дмитрий Николаевич, мы — за!
— Так в чем проблема? — ДэПроклов скинул, наконец, ноги с верхотуры и сел. — Давайте командировку, давайте деньги, и я — опять ездец!
— Ну, так и поехали? — ослепительно-опасно улыбнувшись, полуспросил-полуприказал чахоточный серый.
— Ну, и поехали! — у ДэПроклова маленько вскружилось в голове. — Если денег дадите…
— Штаны тебе нужно новые, джинсы, скорее всего… — задумчиво сказал серый.
— Надо, так давайте! Штаны новые.
Серый сказал:
— Поедем, все будет.
Давыд Давидович сидел, скромнехонький: он это рандеву устроил, и он же, как всегда, был ни при чем.
Потом уже в «жигуленке» серый спросил:
— Чего тебе надо?
ДэПроклов ответил, как на духу:
— На Камчатку мне надо.
Тот скупо и скучно ответил:
— Сделаем.
Проехали еще сколько-то. Серый сказал шоферу:
— Стой! Сорок восьмой, третий рост, джинсы. Быстро!
Тот вылетел пулей.
ДэПроклов обнаглел:
— Позвольте задать вопрос? Какой именно ваш интерес в этой моей поездке?
— Объясняю, — монотонным голосом ответствовал серый. — Я был причастен к той вашей, знаменитой поездке за усть-кореньскими ножами. Я — никому — ничего — не — прощаю. Никогда. Но я — до сей поры не могу понять, кто именно сделал так, что…
— О!! — вскричал тут ДэПроклов. — Вы — тот самый, что ли, инструктор?
— Тот самый, — скупо ответил серый.
— Тогда… — сказал ДэПроклов, совсем уж по-барски разваливаясь на заднем кресле, — тогда вы сделали стопроцентный выбор. Я — именно я! — знаю вашего человека. Давайте телефон, я вам с Камчатки позвоню.
Простым жестом тот достал визитку, на которой, кроме фамилии и телефона, ничего не было.
Прибежал шофер, очень оживленный то ли общением с продавщицами, то ли оставшейся в руках сдачей.
Переодевши штаны и выкинувши старые на обочину, ДэПроклов спросил:
— У вас пары двушек нет?
— Двушек чего?
На него глядели странно.
— Позвонить.
Тут шофер, как ему и полагалось по иерархии, молчаливый — заржал в голос.
— Я что-то не так сказал? — сказал ДэПроклов.
— Все правильно, — сказал серый чахоточный.
— Не могу же я, собравшись в езду, не позвонить пару раз!
— Все правильно, — все с той же монотонностью в голосе отозвался человек в сером.
Тут возник среди прокловских сопроводителей разговор, в котором слышались слова: «жетоны», «рублевики» и «хрен его знает» — а закончился разговор тем, что серый сказал водителю:
— Помигай Додику. У него, вроде бы, сотовый был…
Помигали. Японский микроавтобус мигом оказался чуть попереди, и азартные рожи оглоедов в маскировочных куртецах стали выглядывать изо всех окошек — может,
Додик быстренько принес с портсигар величиной телефон — (бежал старикашка побежкой холуйской, что ДэПроклову чрезвычайно понравилось) поковырялся наш герой в растребушенной своей записной книжке, пощелкал по кнопкам аппарата, и тут ему сказали:
— Ты что, Дима, ничего не знаешь?
— Я вообще ничего не знаю, — бодро и весело ответствовал ДэПроклов.
— А Нади уже нет.
— То есть как?
— Ну что ты, как маленький? Нет! Умерла, погибла, убили — никто ничего так толком и не знает.
— О-о… — только и сумел, вместо ответа, вполголоса взвыть ДэПроклов.
У него было чувство, что он вдруг сгорбился и стал немощным и маленьким: так уж нежданно, так уж вероломно ахнула вдруг на него тягостная тоска услышанного. И сразу же: темень опустилась на все, как предзимние сумерки, и сразу же стало трудно дышать почему-то, и мгновенное нехотение что-либо делать, даже рукой шевельнуть, — вмиг обнищавший, все это он почувствовал, услышав десяток слов, сказанных ему по телефону прокуренным бабьим голосом бывшей Надиной подруги.
Мгновенно большая часть Камчатки — чуть ли не вся — провалилась для него в черные тартарары. Исчезла напрочь. И уже не хотелось ему туда. Все стало так противно и тошно, что, откидываясь головой, как отрубленной, на спинку кресла и почти сомлевши от этой тоски, он одно лишь сказал, прежде чем успеть сбежать куда-нибудь от нудного мучения этого:
— Везите, куда везете.
Ему все стало обрыдлым, потому что…
Потому что…
Потому что…
…Он вошел тогда в комнату, где был уже накрыт стол, где весело, толкливо было от гостей. Вразнобой, приветливо и невнятно зажужжало вокруг человеческой речью — но, странно, ни единого слова он словно не мог разобрать. Руки одна за другой тянулись к нему для знакомства — но, странно, ни единого имени, ни единого лица он тоже как бы не в состоянии был удержать…
И наконец, будто по случайности, как бы шутейно, он и ей тоже протянул руку и ей тоже сказал:
— Дмитрий. Можно — просто Дима.
И она тоже — в шутейный подыгрыш — произнесла:
— Надежда. Можно — просто Надя.
А голос ее, а голос ее вдруг застенчиво дрогнул, как у девчонки, и совсем уж девчоночий, предательский румянец, внезапный и тяжкий — (она южанка была и нежно-смугла лицом) — угловатыми пятнами выступил на ее высоковатых скулах.
Он держал в ладони ее тоненько точеные, хрустальной хрупкости пальчики; он смотрел (знал, что надо бы оторваться, а не мог оторваться…) в ее очень яркие, карие, словно бы с закипавшими в их глубине слезами, глаза; она покоила свою руку в его большой ладони, глядела-оглядывала и вновь глядела (каждый раз с новым, казалось, выражением) его лицо — и меж ними, словно и не прерывался на десяток тех лет, снова шествовал медовый медленный ток такой родственной приязни, что и у него тоже предслезной влагой застило временами взгляд и больше всего на белом свете хотелось ему — обнять ее бережно и нежно, как малую свою родимую сестренку, а ей — тихо прислониться к нему и уткнуться головой куда-нибудь под плечо его.