Стрельба по бегущему оленю
Шрифт:
— Кофе так кофе.
— Ты это всерьез?
— Насчет Главного? Так вы мне, Иван Давидыч, скажите: что у нас нынче не всерьез?
Тот мгновенно задумался. Видно было: какие-то бредовые варианты считает.
— Кофе?
— Кофе так кофе. Лучше бы, конечно…
— Будет!
И пришлось бедному, голодному ДэПроклову вместо вожделенного венгерского супа вкушать опять коньяк какой-то вонючий под огрызок лимона.
Впрочем, не это было главное, а удивительнейший разговор и, что самое удивительное, пару раз крутанувшись, зашел он — опять о Камчатке.
— Я
— Я вас, Давыд Иваныч, уважаю, но не люблю тоже.
— А знаешь, почему?
— Я тоже не знаю. И позвольте задать вам один очень неделикатный вопрос, почему вы, столько лет в такой конторе отпахавший, который вхожи были, который и огонь, воду, и канализационные трубы прошли, — почему вы сейчас в этом гадюшнике? По возрасту — почтенный старый еврей — могли бы и на пенсию. Могли бы и слинять куда-нибудь — мало ли на глобусе сейчас местечек для вас? — да ведь и гонимость так ли уж трудно было бы организовать. Опять же — мал-мала, а-таки прикопили? Не понимаю? Хоть убейте!
— Убивать не буду, — кратко пообещал Иванов и многоосмысленно закряхтел. — Я тебе сказал уже один раз, что я тебе не люблю?
— Ага.
— Ты помнишь тот наш разговор, когда тебя надо было посылать на Камчатку? За теми (он по-русски матюкнулся) ножами?
— Это вам надо было меня посылать. Мне с той командировки до сих пор блюется. С большим удовольствием и с меньшими для себя потерями я послал бы себя тогда в самый какой-нибудь замечательный город мира — Пошехонье, например, Володарск (сейчас-то, наверное, «Пошехонье» или «Володарск» вы уже отменили?…)
— Я тебе в пятый, кажется, раз повторяю: я тебя не люблю, но как профессионала уважал и уважаю. Ты еще в те времена мог бы это понять. Едкость слова у тебя и до сих осталась.
— В моих словах всегда одна только нежность была — тогда, когда-то. А сейчас-то, Иван Давидыч, я, как никогда еще в жизни, нежный, тихий и мирный, и одно лишь от жизни хочу: на Камчатку!
— Ну, вот. Опять та (он опять по-русски, но как-то не слишком уверенно, будто через переводчика, матюкнулся) твоя командировка! Ты хоть за это время смог доанализироваться, что именно после той поездки твоей на Камчатку все и начало разваливаться?
— Я-то ладно. Я — человек микроскопический. Но вы-то все-таки не ответили, Давид Иваныч, что же все-таки с вами случилось?
И вдруг — немыслимое случилось дело — этот, изнуренный аппаратными, внутри- и межнациональными, коммунально-дачными, профсоюзно-акционерскими делами, очень уставший, через год-полтора должный, приговоренный умереть, от рака двенадцатиперстной кишки, человек вдруг очень понятным вздохом вздохнул — мгновенно превратился в малозначительного, не слишком взрачного старикашку — и так он вздохнул:
— Дмитрий Николаевич! — (именно на «вы», и отчество, гнида, вспомнив…) —
— Не верю!
— Тем не менее, это — так.
— Как же так?
— А вот так.
— Так разобраться же надо!
— Надо бы. Я — стар разбираться, и я устал.
— Так давайте мне командировку! Уж меня-то вы знаете (или, по крайней мере, знали) я-то разберусь!!
— Я же в этой редакции не главный. Денег, насколько знаю, нет, — ответ был сух, без всякой приязни, казенен.
И тут ДэПроклов психанул.
— Ну, идите вы все к екэлэмэне-какой матери! Я сам разберусь. В гробу я вас видал, жмоты! За жилетные кармашки держитесь! У вас, еж-вашу-мать! — карьеры, пенсии, что там еще? — дачи, пайки пострадали, а вы?!.
— Ну, знаю я, было две телеги… — вяло сказал Давыд Давидыч.
— Сам доеду! Скучно мне с вами? — ДэПроклов аж заскрипел зубами.
— Возражу я тебе завтра, утром. Жди. — Главнокомандующий устал, а ДэПроклов, голодный, взбешенный, вскочил и ушел, как убежал.
— Дмитрий Николаевич, одну минуту!
— Ну?
— Вы у… (он назвал имя-фамилию благодетеля) у него сейчас пребываете?
ДэПроклов изумился по-настоящёму.
— Откуда вы?..
— Шлюхами земля полнится… — И засмеялся Давыд Давидович Иванов-Преображенский, все же таки последнее слово оставивший за собой.
А на следующее утро в маленький прокловский поселочек было явление «мерседесов» изумленному народу.
«Мерседес», правда, был один — на нем Давидов-Иванов приехал, собственноручно. Была еще то ли «вольва», то ли «аудио» — из которой никто так и не вылез. Был еще «жигуленочек» невзрачный, а в отдалении, будто бы и ни при чем, что-то похожее на маршрутное такси тормознуло, но японское.
Из «мерседеса» выбрался Давыд Давидович. Из «жигуленочка» — некто в сером.
Откуда-то три румянощеких «афганца» (военкомат, наверняка, не видавшие) в болотной маскировочной одежке, не скрывая оружия, которое угрожающе топорщилось под куртками, оказались на крыльце.
Диковато оглядевшись, и Давыд Давидович и серенький быстро нашли ход к дэпрокловской халупе, где он возлежал ногами вверх, в то время как его соратники, не скрывая сердечного сострадания, но не посягая на прокловскую решимость завязать, опустошали свой утрешний пузырь.
ДэПроклов, ногами вверх, читал — в сотый раз перечитывал драгоценный свой рассказ, не для денег сделанный, и был тот рассказ, как вы догадываетесь, о Камчатке.
Рассказ назывался плохо: «Вот тебе и повезло…» — и повествовал об Лизавете, хорошенькой, глупенькой бабенке, с которой пришлось ему сношаться, которую пришлось вывозить с Камчатки, которую потом в Москве пришлось замуж выдавать, изображая из себя посаженного отца.
…Он внимательно прочитал последнюю фразу рассказа: «Она проворно повернулась лицом, и он услышал беглый, благодарный и немного рассеянный поцелуй в своей ладони…» — и обернулся к вошедшим.