Стрельба по бегущему оленю
Шрифт:
— Ладно, Игумнов, — сказал он себе, Павлу Игумнову. — Дело я передам чистое. Не может такого быть, чтобы гады ускользали от закона праведного. На то я и живу. На то я и поставлен жить.
На балкон вышла Таня. Взволнована была Таня-Танечка-Танюша. Никогда еще не была так взволнована.
Он ее не помиловал:
— Что? — спросил он. — «Пафнутий» исчез?
Ее — как ударили. Но она, хоть и вздрогнула, не поддалась.
— Причем тут какой-то «пафнутий»? Твоя Валя пошла.
— А тебе, конечно, это смертельно обидно…
— Мне «смертельно обидно» за тебя, — взволнованно сказала она, хотя ясно было из-за чего она так мельтешится.
— Из-за меня ты так беспокоишься? — насмешливо спросил он и вдруг не сдержался:
— И какого же, извини, хрена, вот ты, хорошая баба, готова вожжаться с таким последним подонком, как этот ваш Савостьянов?
И тут же подумал: «Зачем ты это? Это ж как „ревность“ зачтется! Вот болван!»
— О чем ты? — спросила Таня Боголюбова. Из тех она была женщин, которые удивлять могут органичностью своей лжи — врут и себе, и другим с необыкновенной силой убежденности.
— Да о том, что «Пафнутий» твой — гад. Его вина, что убили девчонку ту, ни в чем не повинную. Его вина, что ты, Татьяна, честный человек, а готова спасать его, гада! Поверь мне: именно «гада».
— С тобой разговаривать… — сказала она и исчезла.
— Значит вот так… — произнес Павел, усмехнувшись. — Такое ощущение, что я один против всех. Ха! — и пошел уничтожать «мотив ревности».
Посреди празднества, так, что создавалось впечатление, будто празднество затеяно именно в честь него, — восседал Караулов, неизвестно откуда взявшийся главный инженер Н-ского мясокомбината, необыкновенно влиятельная личность в здешних вегетарианских краях, добродушное вместилище сала, астматических хрипов, анекдотов с раскатистым гоготом пополам — в общем-то, рыхлый и мягкий к людям человек.
— Павлуша! — радостно рявкнул Караулов. — Душа любезный! Ходы сюда! Что, брат, огорчаешься? — продолжил он, увлекая на стул рядом с собой Павла рукой короткой, но и чрезвычайно мощной. — Увели за твоей спиной бабу, пока ты там государственные вопросы обдумывал?
— Это кого? Валентину, что ли? — хмыкнул Павел. — Две зарплаты вдобавок дам, — одна беда, дураков нет.
— Га! Вот это я люблю! Это — по мне! Уважаю. Павлуша! Выпьем? Тебе, как ты есть человек думающий, — водки. А мне с моим «двести двадцать на сто двадцать» — сухого винца. Будем здоровы!
— Будем, — сказал Павел.
Боголюбов сидел в углу, похожий на мертвеца — откинув на спинку дивана голову, как отрубленную.
Таня — жена его — слушала музыку. Сухая, злая складка морщила ее милое, искренне грустное лицо.
Черепановы танцевали. Танцевали и другие: с лживой нежностью примостившись к плечам друг друга.
— Не думай! — пророкотал Караулов. — Все — гиль и чепуха! Завтра — я договорился с охотинспекцией — поедем на охоту. Свежий воздух. Оленятина. Водка у костра. И думать забудешь, верь слову, Павлуша.
Павел засмеялся, стараясь, чтобы получилось как можно искреннее.
— Емельян Васильевич, дорогой! Я живу с Валентиной десять лет, и за десять лет познал меру страха,
Караулов сказал. Савостьянов тоже собирался. Тем лучше, сказал Павел себе, будет на глазах.
Ночь он провел бессонную. К утру сизыми пластами плыл по комнате табачный дым, вид у Павла был измученный, но дело было сделано: страницах на десяти убористым почерком он успел изложить все свои соображения по делу Ксаны Мартыновой. Запечатал в конверт, надписал: «Виктору Макееву — лично».
Часов около трех он услышал, как открылась входная дверь, и по коридору в спальню прокралась его жена. Что ж, Павел был прав в своих предположениях: Савостьянов форсировал события.
До отправления на охоту оставалось маловато времени. Павел решил связаться с Москвой. Свинство, конечно, будить людей среди ночи, но Павла поджимали сроки.
Не торопясь, он дошел до управления. Шел походкой не уверенного в себе человека. Он и в самом деле не был уверен в правильности своих действий, но мысль о том, что Савостьянов мог уничтожить партию наркотиков, уничтожить, а не отправить в Москву, не давала ему покоя. В этом случае врач выходил сухим из воды.
Москва ответила: ничего нового. По всем расчетам партия должна бы уже была фигурировать на столичном рынке. Если Савостьянов отправил ее. А Москва ответила: ничего нового.
Он вернулся домой и первым делом увидел жену, которая, стоя в прихожей на табурете, доставала с полки спальный мешок.
— Это что — воскресничек с ночевкой, что ли? — удивился Павел тоном, исключающим всякие разговоры о случившемся вчера.
— Нет. Я просто ищу свою штормовку. По-моему, она где-то здесь… — не зная, как держаться, но на всякий случай сухо ответила Валя.
— В такую-то жару — штормовку?
Она растерянно посмотрела на него и вдруг согласилась:
— Действительно. Возьму только свитер. Как ты думаешь?
— Думаю, что это будет наиболее мудрое решение, — солидно и легкомысленно ответил Павел.
Валя выглядела растерянной в это утро. Должно быть, происходило это от ожидания несостоявшегося скандала, а, может, от чего-то другого…
Павел прошел в спальню, отыскал свое ружье, сломил, глянул в стволы. В стволах был нагар, но чистить он не стал — было лень. «И так стрельнет», — подумал он.
Выкопал из-под груды тряпья старый патронташ, добыл пяток жаканов, сунул их в карман, подумал, что бы еще сделать… Неуверенность одолевала его, она сквозила в каждом его жесте.
Присел на подоконник, закурил. Курить, однако, после этой ночи было противно, выбросил сигарету, пошел на кухню сварить кофе.
Валя готовила на кухне бутерброды, уже снаряженная для суровой охотничьей жизни. На ней были легкие в обтяжку брюки, прозрачная, ничего не скрывающая из достоинств нижнего белья кофточка, на голове — курортный малахай, а на ногах — римские сандалии алма-атинского объединения кустарей.