Стрелки Аустерлица
Шрифт:
Трофейные лошади, которых мы захватили еще около двух сотен, стояли стреноженными вдоль стен снаружи. Кони шумно дышали, выпуская пар из ноздрей, а их мускулистые тела дрожали от холода на морозе, который усилился, как только после снегопада снова установилась ясная погода. Я приказал дежурным наблюдать за животными, чувствуя, что они не только замерзли, но и очень хотят есть. Я отдал распоряжения и о том, чтобы о лошадях позаботились должным образом. И французские пленные, приданные в помощь нашим дежурным унтерам и конвойным командам, не спали. Под конвоем они по-прежнему носили из леса дрова и разжигали костры для обогрева коней, а также доставляли деревянными ведрами воду от реки, чтобы напоить
Закончив обход лагеря и выдав все необходимые указания, мы с Дороховым сидели около костра внутри одного из разрушенных зданий монастыря, где крыша давно обрушилась, и потому вместо кровли над нами было звездное небо. А всполохи пламени костра отбрасывали длинные тени, которые плясали по старым стенам причудливыми узорами, напоминающими танцы призраков, живущих в развалинах со времен чумы, если, конечно, верить местным моравским преданиям. Возле небольшого костра мы с Дороховым допрашивали пленных офицеров, пытаясь выяснить дислокацию противника и вражеские планы по поводу нас.
Французские офицеры сидели у костров под охраной внутри башен. И конвоиры приводили их к нам по одному. Лица пленных французов выражали смесь страха и недоумения. И мы с Дороховым не чувствовали к ним ненависти. Ведь, в сущности, они были такими же солдатами своего императора, как и мы — своего. Они выполняли приказы, чтобы победить нас, а мы старались победить их. На войне, как на войне. Если не побеждаешь ты, значит, побеждают тебя. И каждый из нас, служивых людей, знал, что на кону стоит не только жизнь, но и честь.
— Что будем делать с ними? — спросил меня Дорохов, указывая на пленников, когда наши солдаты увели очередного французского офицера обратно в башню после допроса, а следующего еще не привели.
Взгляд у поручика был жестким и полным решимости, как всегда, но я видел в его глазах, как в его душе все же борются сомнения. Федор колебался, не понимая, какую же кару применить к пленникам, которых насчитали почти полторы сотни? Мы победили, но пока не знали, что дальше делать с таким количеством сдавшихся французов. Чем их, например, кормить?
Я ответил поручику:
— Для начала закончим допрос офицеров. Необходимо использовать их всех, чтобы узнать побольше о силах и планах противника. А утром наших пленных я предлагаю отпустить. Пока они дойдут пешком до Вестина, мы уже доберемся до Здешова.
Дорохов не слишком обрадовался моему предложению, проговорив угрюмо:
— Была бы моя воля, ротмистр, я умертвил бы всех проклятых лягушатников. Даже пули не стал бы на них тратить. Приказал бы своим солдатам переколоть французов штыками. Вот отпустим мы их безоружных, а им опять выдадут ружья. И они снова пойдут на нас. Так что, надо бы по здравомыслию уничтожить пленных супостатов. Но, я же понимаю, что тогда непоправимо пострадает наша офицерская честь. Нас сочтут преступниками, убившими безоружных. Потому соглашусь с вашим решением беспрекословно. Оно единственно правильное, если учитывать наличие у нас чести. А честь у нас, разумеется, есть.
Выслушав мнение храброго поручика, я невольно вспомнил о том, как быстро меняется судьба на войне. Мы с Дороховым, как русские офицеры, являлись лишь маленькими винтиками огромного и страшного военного механизма. И в нынешнем положении, отколовшиеся от своей армии и лишенные указаний из штаба, именно мы решали, кому жить, а кому умереть. В этом конкретном месте мы имели возможность распоряжаться судьбами людей,
Я испытывал противоречивые чувства, по-прежнему был полон идеалов патриотизма, гордился нашей победой над французскими егерями, мечтал о скорейшем возвращении в Россию, о славе и прогрессорстве во имя развития Отечества и его превосходства над другими державами. Но, сейчас все эти благие помыслы смешивались с горечью и состраданием. До того, как приступить к допросам, я сам оказывал первую помощь раненым, перевязывая их. И, задумавшись о судьбах пленных французов, которых я видел в лагере, я почему-то, первым делом, вспоминал именно раненых, страдающих от ран, чьи лица выражали лишь боль и страх. А ведь и я сам не так давно был в подобном же положении, получив серьезную рану при Аустерлице и оказавшись в плену. И все это напоминало мне о том, что война — это не только сражения, победы, честь и слава, но, прежде всего, человеческие трагедии.
Я отчетливо понимал, что за каждым солдатом и офицером стоит своя собственная история — его семья, дом, детство, юношеская любовь, надежды и мечты. Я видел, как в глазах раненых отражалась не только ненависть к врагу, но и тоска по родным, по мирной жизни, которую они оставили. От боли многие, что наши, что французы, звали маму. От этого в моем сердце возникало чувство жалости, и, глядя в огонь костра, я начал размышлять о том, как легко судьба человека может повернуться в другую сторону. Потому что война забирает не только жизни, но и надежды, превращая многих солдат в блеклые отражения себя прежних. Почти все они, по сути, попаданцы, попавшие на войну из мирной жизни не по своей воле.
Но, костяк любой армии все же состоит из таких людей, как мы с Дороховым, воинов по собственному осознанному внутреннему выбору. А воинский долг требовал от нас быть беспощадными к врагам Отечества. И мы с поручиком старались всегда следовать этому правилу. Но, даже Дорохов хорошо понимал, что иногда необходимо все-таки сделать исключение, проявив великодушие и милосердие. Иначе можно легко перейти тонкую грань, отделяющую военную необходимость от военного преступления.
Завершив допросы французских офицеров далеко за полночь, мы с Дороховым устраивались ко сну. Я отошел, чтобы отлить, заодно любуясь пейзажем. Если пофантазировать, то заброшенная монашеская обитель, с ее обветшалыми стенами и с пустыми провалами окон в двух башнях зловещего вида, казалась хранилищем древних и страшных тайн этого места. Зимний лес вокруг руин чумного монастыря, расположенного на берегу замерзшей речки, создавал необычное ощущение уединения. Словно бы и не было вокруг никаких городов, а от человеческой цивилизации остались одни лишь эти развалины. Впечатление цивилизационного краха усиливал и разрушенный арочный мост, находящийся неподалеку. А игру теней можно, при желании, принять за пляски призраков. И, созерцая руины, мне было вполне понятно, почему моравы выдумали себе историю с неуспокоенными душами умерших, танцующими в этих развалинах до сих пор.
Идя обратно, я подумал о том, что, впрочем, все это ерунда. Чума давно из монастырских руин выветрилась. И никакие призраки в них, разумеется, не водились. Просто люди склонны сами выдумывать себе всякие страшные россказни. Средневековые суеверия еще очень сильны в этих краях. Но, цивилизация никуда и не делась. Ее представители, солдаты, грелись прямо сейчас возле костров. И снег, покрывающий землю и деревья, искрился в отсветах пламени вокруг нашего временного лагеря. А морозный ветерок приносил легкий шепот леса.