Стреляй, я уже мертв
Шрифт:
— Поверьте, месье, здесь нет и не может быть никаких евреек, — убеждала его сестра Мари-Мадлен. — Мы здесь все монахини, католички.
Агент Гестапо шагнул к сестре, остановившись в двух сантиметрах от нее, но она не двинулась с места.
— Ну что ж, если вы так настаиваете, то тоже поедете с нами.
Настоятельница попыталась возражать, но ее лишь оттолкнули, и она чуть не упала, больно ударившись об угол камина. Гестаповцы вышли, уводя с собой Далиду и сестру Мари-Мадлен.
Их усадили в машину, и женщины прижались друг к другу. Всю дорогу монахиня шепотом молилась.
Наконец,
Внутри их разлучили и заперли в разные камеры. Далида вздрогнула, увидев грязные холодные стены. Здесь негде было даже сесть, и она стояла, стараясь привыкнуть к темноте и ужасной вони, в которой смешались запахи пота, крови и страха.
В скором времени за ними пришли. Двое агентов, из числа тех, что их арестовали, выволокли женщин из камер и потащили вверх по узкой лестнице, осыпая потоком оскорблений.
Сестру Мари-Мадлен привели в какую-то комнату, где ее дожидался мужчина.
— Садитесь и смотрите, — приказал он. — Хорошенько смотрите, как мы поступаем с евреями и предателями.
В одной из стен помещалось окошко, через которое была видна какая-то комната с единственным стулом. Потом гестаповец ударил Далиду, и она упала на пол. Он закричал на нее, приказывая встать, и девушка с трудом поднялась. Затем ей велели сесть на стул и связали за спиной руки. Вошел другой гестаповец и брезгливо посмотрел на нее. Он обошел вокруг и вдруг ударил, видимо, сломав ей нос. На миг Далида потеряла сознание, а потом поднялась. Кровь стекала у нее из уголка губ. Со связанными руками и она не могла ее вытереть, оставалось лишь глотать собственную кровь.
— Итак вы — дочь Самуэля Цукера. Где скрывается ваш отец?
Далида не ответила. Мужчина подошел вплотную и, окинув пристальным взглядом, ударил снова — на этот раз в правый глаз. Далида потеряла сознание. Она не знала, сколько времени пролежала без чувств. Когда она пришла в себя, по лицу струилась кровь и глаз невыносимо болел.
— Ваши еврейские друзья любезно сообщили, где вас найти, — продолжал гестаповец. — Ах, Давид, добрый друг вашего отца! Все евреи — презренные трусы, готовые продать собственных детей, лишь бы спасти собственную шкуру. Вы, словно крысы, хоронитесь в своих норах, но это не поможет, потому что рано или поздно вы попадетесь в наши ловушки. Да, в скором времени мы сможем сообщить фюреру, что наконец-то очистили Париж от вашего гнусного племени.
С этими словами он снова повернулся к Далиде, которая едва могла видеть одним глазом — другой был уже совершенно залит кровью.
Ее подняли со стула и, так и не развязав рук, подвесили на свисающий с потолка крюк. Один гестаповец ударил ее по голове; другой нанес несколько ударов по телу. Они терзали ее, пока сами не устали. У нее уже даже кричать не было сил. Боль была настолько невыносимой, что она мечтала умереть. Когда ее наконец перестали избивать и сняли с крюка, Далида рухнула на пол, как мешок. Гестаповец сорвал с нее рясу, оставив обнаженной. Она услышала комментарии относительно своей фигуры, которые должны были еще больше ее унизить.
— Между
И он засмеялся над собственной удачной шуткой. Больше Далида ничего не слышала, потому что снова потеряла сознание.
Когда она пришла в себя, то услышала, как у нее переговариваются гестаповцы:
— Скорее мертва, чем жива. Лучше бы уж сразу ее прикончить, хоть не придется тратиться на доставку в Германию. Евреев в тамошних лагерях и так хватает, мы с тем же успехом можем истреблять их и здесь.
Эти звери измордовали Далиду до такой степени, что она не могла даже говорить. В таком состоянии они и доставили ее обратно в камеру, где она продолжала терзаться вопросом, в какой лагерь ее отправят, если вообще куда-то отправят. Или, быть может, убьют прямо здесь, в Париже?
Катю арестовали в ту же ночь; от нее тоже ничего не удалось добиться. Как и Далида, она потеряла сознание под пытками. Под конец ее тело превратилось в кусок окровавленной плоти, но она ничего не сказала.
В отделении Гестапо Катю раздели догола и в таком виде заперли в камере, где продержали несколько дней в полной темноте, не давая ни воды, ни пищи.
В темноте Катя слышала крысиный писк. Она не решалась даже сесть, опасаясь укусов. Все эти дни она простояла у стены, почти обезумев в кромешной темноте. Когда ее вызвали на допрос, она почти потеряла рассудок. Но все же сохранила присутствие духа и так и не сказала, где прячется Самуэль. Да, она была на грани безумия, но при этом понимала, что, если станет вести себя, как сумасшедшая, у нее будет шанс остаться в живых. Нормальные люди не относятся серьезно к словам сумасшедших. Хотя, с другой стороны, можно ли считать этих людей нормальными, а Катю — сумасшедшей?
Ее поставили на колени и велели лизать языком сапоги офицера, который ее допрашивал. Катя не стала отказываться; защищенная своим безумием, она даже не поняла, чего от нее хотят. Ее ударили; она упала на пол, а ее все продолжали избивать, пока она не потеряла сознание.
Все это время сестра Мари-Мадлен сидела, привязанная к стулу, глядя в окошко, как в соседней комнате мучают Катю. Больше она не молилась. Она уже знала, что никто не откликнется и не придет на помощь.
Несколько дней ее заставляли смотреть, как пытают то Далиду, то Катю.
Сама монахиня тоже пострадала от рук этих мерзавцев, хотя и немного иначе: после того, как ей в очередной раз показали, как пытают Далиду, один из гестаповцев ее изнасиловал. На следующий день они спустились к ней в камеру и снова изнасиловали. В комнату с окошком ее больше не приводили. В конце концов ее все же отпустили.
Настоятельница встретила ее со слезами на глазах, требуя поклясться, что никогда больше не будет столь безрассудна. Однако сестра Мари-Мадлен ни в чем не поклялась — просто потому, что не могла. Едва закрыв глаза, она ощущала на своем теле мужские руки, чувствовала отвратительный запах пота и вкус чужой слюны на губах.