Стреляй, я уже мертв

Наварро Хулия

Возможно, среди них были доверчивые души, что пытались убеждать других: «Мы будем много работать, но выживем». Конечно, отец не разделял подобного оптимизма. Если не считать случая с Катей, Самуэль вообще не склонен был поддаваться сердечным порывам и тешить себя иллюзиями. Думаю, Самуэль каждую минуту ждал, что в одном из лагерей от него решат избавиться. Ведь с чего бы нацистам зря кормить бесполезного старика в возрасте за семьдесят, с бессильными руками и ослабевшим зрением? Какую боль он, должно быть, испытал, когда у него без всякого наркоза вырвали два золотых зуба. Но я не сомневался,

что даже на пороге смерти отец старался сохранить достоинство.

Из комнаты, где у него вырвали зубы, его вместе с остальными мужчинами-заключенными, которых эти мерзавцы посчитали бесполезными и негодными, загнали в другое просторное помещение, где всех заставили раздеться. Он не успел даже ощутить стыд, оставшись голым перед таким количеством людей, как всех отправили в следующий большой зал, сказав, что они должны принять душ, чтобы смыть грязь после поезда.

Дверь закрылась, и люди уставились на потолок, где помещались устройства, похожие на обычный душ, вот только полилась из них не чистая вода, а смертоносный газ, вдыхая который они в страшных мучениях расставались с жизнью.

Отец упал рядом с другими трупами, его тело лежало там, пока эти гнусные подонки не сволокли всех, как будто это была обычная падаль, чтобы бросить в печь крематория, где они навсегда исчезли, обратившись в пепел и густой смрадный дым, которым был пронизан весь лагерь.

Так закончил свою жизнь мой отец, Самуэль Цукер, и таким же был конец шести миллионов других евреев. Мне хотелось спросить у Бориса и полковника Уильямса, как можно надеяться, что выжившие евреи когда-нибудь смогут простить Холокост, учитывая масштабы этого бедствия, и, главное, как можно думать, что мы сможем простить палачей?

Но я ничего не сказал, и они мне тоже ничего не сказали, позволив мне молча посидеть, закрыв глаза, перед которыми до сих пор стояла картина гибели моего отца и всех остальных, разделивших его судьбу.

— Вы не могли бы рассказать, что вам известно о Далиде Цукер и Кате Гольданской? — голос полковника Уильямса вернул меня к реальности.

Борис откашлялся и отхлебнул глоток виски. Несколько секунд он молча просматривал бумаги, которые держал в руках; затем выжидающе взглянул на нас, словно раздумывая, стоит ли рассказывать. Наверное, он решил дать мне время прийти в себя, прежде чем я узнаю, что случилось с моей сестрой Далидой. Затем его голубые глаза столь же пристально взглянули на Густава.

— Катю Гольданскую отправили в Германию, в концлагерь Равенсбрюк, — сообщил он. — Дата прибытия — январь 1944 года. Сначала это был женский концлагерь, но потом туда стали привозить и мужчин. Там она умерла.

— В газовой камере? — осмелился спросить Густав.

Мыс Густавом подпрыгнули от неожиданности, когда Борис грохнул кулаком по столу. Удар был такой силы, что стакан с виски упал и разбился. Борис поднялся и начал искать, чем бы вытереть стол. Мы молча наблюдали за ним, не смея произнести ни слова, стараясь осмыслить только что услышанное: Катя умерла, умерла в лагере, здесь, в Германии.

— Если бы эти мерзавцы использовали для убийства одни лишь газовые камеры! Среди них было несколько психопатов, называвших себя врачами,

которые проводили чудовищные эксперименты на заключенных, — Борис сделал большой глоток виски, и стакан почти опустел. Похоже, он колебался, стоит ли продолжать рассказ, и Уильямс плеснул ему еще.

— Продолжайте, пожалуйста, — попросил Густав.

— Так вот, эти психопаты специализировались на пересадке костей. Они вырезали кости у одного человека и пересаживали их другому, у которого для этого тоже нужно было вырезать его собственную кость. Они даже не использовали наркоз! — с этими словами Борис снова ударил кулаком по столу.

— Зачем это? — спросил я. — Ведь евреи — низшая раса.

— Ради Бога, Цукер! — умоляющий возглас полковника Уильямса положил конец излияниям моей душевной боли.

— В Равенсбрюке заключенных также использовали для опытов с патогенами. Их инфицировали... — Борис взял в руки бумагу и принялся читать, с трудом разбирая немецкие слова: — столбняком, а потом посыпали раны землей, опилками, толченым стеклом... И наблюдали, какие лекарства наиболее благотворно действуют на зараженных. Многие жертвы умерли от гангрены.

— А моя тетя — как она умерла? — как ни тихо прозвучал голос Густава, всем было понятно, о чем он спрашивает.

— Ваша тетя... У нее вырезали несколько костей, чтобы пересадить их другой заключенной. Но как их вырезать... Ведь невозможно извлечь кости, не повредив мышцы и нервы... Многие заключенные умирали в страшных мучениях. Вот и она не вынесла... Она умерла от потери крови, и ни один из этих гадов даже не попытался облегчить ее страданий.

Густав закрыл лицо обеими руками. Я знал, каких неимоверных усилий ему стоило сдержать слезы, однако он смог загнать их обратно внутрь и посмотреть нам в глаза.

Катя казалась мне настоящей богиней, выточенной из слоновой кости. Я слышал, как Дина однажды сказала, что она так прекрасна, словно ненастоящая. Дина оказалась права: перед Катиной красотой трудно было устоять, хотя эта женщина никогда мне не нравилась. Я так и не простил ей, что она отняла у меня отца, но несмотря на это, я не мог ее ненавидеть.

Еще в Париже гестаповцы надругались над ее прекрасным телом, разрушили ее хрупкую красоту, а когда она превратилась в окровавленный кусок плоти, отправили ее в Равенсбрюк, где садист, одетый в халат врача, довершил дело.

Графиня Катя Гольданская спала в бараке вместе с другими заключенными, в которых, казалось, уже не осталось почти ничего человеческого. Клопы и вши ползали по ее телу, откладывая яйца прямо на коже. А ее волосы? Что они сделали с чудесными волосами цвета белого золота, которые она укладывала в тяжелый узел на затылке? Их обрезали, чтобы ничто не скрывало ее наготы.

Мне трудно было представить ее в полосатых лохмотьях заключенной. Ее кормили вонючей бурдой и заставляли работать круглыми сутками, а охранники при любой возможности били ее по спине палкой. Я представил, как Катя, стиснув зубы, старалась даже в этих лохмотьях держаться с достоинством, даря подругам по несчастью свою чудесную улыбку и ни на минуту не забывая о том, кто она такая. Никто и ничто не заставил бы ее об этом забыть.