Суд идет

Лазутин Иван Георгиевич

— Смогу! — В ответе Лили директор уловил уже не просьбу, а нотки дерзости и непреклонности.

— Вы комсомолка?

— Да.

— Берите ручку, вот вам бумага, садитесь и пишите объяснительную записку. — С этими словами Ануров пододвинул Лиле чистый лист бумаги и чернильницу.

Как и Ольга, Лиля под диктовку написала объяснительную записку, в которой считала себя не только советчицей, но и соучастницей в совершенном преступлении. Когда она встала и уже собралась покинуть кабинет, ее остановил директор.

— Постойте, Мерцалова! —

Ануров полез в сейф, достал оттуда маленькую книжечку и протянул ее Лиле. — Это то, что называют Уголовным кодексом Российской республики. А теперь послушайте, что в этом Уголовном кодексе говорится о том, что вы совершили. — Неторопливо листая кодекс, Ануров уверенно остановился на нужной странице и после внушительной паузы прочитал статью, под которую подходило преступление, совершенное кассиром и товароведом. — От двух до пяти лет лишения свободы!

На щеках Лили выступили розоватые пятна. Ее красивые тонкие пальцы дрожали. На глазах ни одной слезинки. Что-то отчаянное и вызывающее светилось в ее взгляде.

— Разрешите идти, товарищ директор?

— Зачем же так вдруг? Присядьте!

— Вы уже все сказали и вряд ли можете что-нибудь добавить! — С этими словами Лиля направилась к дверям.

— Мерцалова! — грозно окликнул директор.

Первый раз Лиля слышит, как директор повысил голос. Круто повернувшись, она замерла в дверях. То властное в характере Анурова, что заставляло трепетать работников универмага, в эту секунду развернулось в полную силу.

— Садитесь, — сказал он тихо.

Лиля присела на кончик дивана, на котором сидела Ольга. Она смотрела на Анурова. Но теперь уже во взгляде ее была тихая покорность.

— Я вас слушаю, Борис Лаврентьевич, — сказала она тихо.

Ануров подошел к сейфу, положил в него обе объяснительные записки и прикрыл тяжелую дверцу.

— Обе вы еще очень молоды. Вы только начинаете жить. Вам нужно готовить себя к честной работе, к материнству, а не таскаться по судам и тюрьмам. — Ануров качнулся всем своим могучим корпусом, расправил плечи и, замерев в горделиво-важной позе, продолжал: — В моей власти отдать вас под суд и в моей же власти простить вас. Чтобы выбрать одно из двух, я хочу слышать от вас последнее слово. Оно определит мое решение.

Этот неожиданный поворот в разговоре с директором окончательно сломил и Лилю. Теперь она сидела, крепясь изо всех сил, чтобы не расплакаться. Нервы ее были крайне напряжены.

Ануров устало улыбнулся. Потом он с укоризной покачал головой и неторопливо прошелся по кабинету. И снова улыбнулся еще добрее и мягче.

— Эх вы! Глупенькие девчонки! Как неосторожно, как бездумно вы живете! Разве так можно? — Он подошел к Ольге, взял ее за плечи и приподнял с дивана.

Лиля встала, не дожидаясь, пока он к ней притронется.

Добрым, отеческим тоном Ануров напутствовал:

— Ступайте и работайте! Я вас прощаю. Только зарубите себе на носу, что это первый и последний случай. Если повторится что-нибудь подобное, я открою этот сейф и тогда уж не помогут

никакие слезы, никакие романтические излияния.

Ольга вышла из кабинета. На лестничной площадке она повисла на шее у Лили и заплакала.

XIII

Все та же чистая, затопленная солнцем больничная палата. Паркет натерт так, что на нем бойко играли рыжие зайчики. Точно каменное изваяние, на кровати сидел Лучанский. Уставившись в одну точку на противоположной стене, он о чем-то думал, не обращая внимания на разговор, происходивший между Дмитрием и его маленькими шефами Ваней и Ниной.

Федя Бабкин, который уже третий день безуспешно воюет с врачами, чтобы его поскорее выпустили «на волю», углубился в старый потрепанный роман без обложки и титульного листа.

Рядом с койкой Дмитрия на стуле сидели Ваня и Нина. В длинных халатах они казались лилипутами с серьезными, сосредоточенными лицами. Глаза Вани зачарованно горели. Рассказы о войне его зажигали.

Закончив историю о том, как он получил свой первый орден Красной Звезды, Дмитрий умолк и, осторожно привстав, поправил под головой подушку. Ему уже разрешили изредка вставать и ходить по палате.

Если во взгляде Вани пылал боевой восторг от того, как Шадрин с оружием, в полном обмундировании, под покровом ночи первым переплывал со своим взводом на вражеский берег Днепра, то в глазах Нины ютилась тихая жалость к Лене Чепуренко, первому весельчаку и любимцу взвода, который потонул в реке, раненный в голову на глазах у Шадрина.

— Дядя Митя, расскажите еще чего-нибудь. Мне это очень нужно.

— Зачем тебе это? — улыбнулся Шадрин.

— Я сочиняю рассказы, и их печатают в нашем детдомовском журнале, его выпускают старшие ребята. Я недавно сочинил один рассказ про разведчика, и он всем понравился.

— Как же ты сочиняешь, если сам не бывал на войне?

— А так. — Ваня замялся. — Вот прочитаю какую-нибудь книжку, а потом сам выдумываю, чтоб было складно и интересно. А еще мы играем во дворе в военную игру, я и про это пишу: как в плен попадают, как на расстрел ведут, как пытают разведчиков… Расскажите, пожалуйста, чего-нибудь еще!

Шадрин приподнялся на локтях.

— А ну, сбегай, Ваня, посмотри — нет ли там в коридоре няни или сестры? — Дмитрий кивнул на дверь, а сам, воровато озираясь, полез под подушку.

Лучанский, видя, что Шадрин разминает в пальцах папиросу, привстал с койки и вышел из палаты. Он всегда выходил в коридор, когда Шадрин или Бабкин тайком курили в палате.

Дмитрий сделал несколько крупных затяжек и разогнал дым рукой. В этом ему помогал и Ваня. Потушив окурок, Шадрин поудобнее улегся в кровати.

— Хотите, я расскажу вам, как однажды чуть не попал к немцам в плен?

Ваня всем телом подался вперед. Как гусенок, он вытянул свою детскую тонкую шею с голубоватой пульсирующей жилкой чуть ниже уха и грозно посмотрел на Нину, когда та закашлялась от табачного дыма.