Суд идет
Шрифт:
На карнизах и над крышами зданий, обрамляющих площадь, пылают разноцветные огненные рекламы. Одни предлагают хранить деньги в сберегательных кассах; другие советуют пить томатный сок, так как он полезен и дешев; третьи предостерегают родителей, чтобы они были осторожны с огнем и не оставляли детей одних в квартире… И уж, конечно, один из таких пылающих призывов напоминает, что в жизни бывают несчастные случаи, а поэтому разумно и выгодно застраховать свою жизнь, а также имущество в Госстрахе. А где-то в небесной глубине, словно гигантский восклицательный знак, над
Эти броские витрины о громадных выигрышах всегда раздражали Шадрина. В них он видел что-то буржуазное, спекулятивное, не наше. Однажды на семинаре по политической экономии он долго спорил с преподавателем, доказывая, что подобная реклама не отвечает ни духу нашей власти, ни укладу нашей жизни. Шадрину казалось, что эта дразнящая реклама вредит воспитанию подрастающего поколения. Он считал: там, где деньги превращаются в культ, в азарт, они заслоняют главное — труд.
Оглушительно тарахтя, мимо пронесся мотоциклист в защитных очках и надвинутом на лоб берете. На заднем сиденье, вцепившись в его плечи, сидела молодая девушка в красной косынке, уголки которой трепыхались на ветру. Округло-литыми, оголенными выше колен ногами девушка судорожно сжимала сиденье мотоцикла. Во всей ее напряженно-скрюченной и наклоненной вперед фигуре было что-то вульгарное, грубое.
Дмитрий не раз наблюдал, как парочки с грохотом проносятся на мотоциклах по многолюдным улицам столицы. И раньше эти картины вызывали в нем чувство возмущения. Но теперь, когда рядом была Ольга, когда мысли его были кристально чистыми, он с какой-то особенной, брезгливой неприязнью проводил взглядом удаляющуюся с потоком машин молодую пару.
Они вышли на перрон.
— Седьмой вагон, — многозначительно сказал Дмитрий. — Прекрасно.
До отхода поезда оставалось двадцать минут. Поставить чемодан на багажную полку Ольге помог сосед по купе, молоденький офицер…
Вышли из вагона.
— Обещай, что при высадке ты попросишь кого-нибудь помочь снять чемодан.
— Обещаю.
В настое весны смешались сырость древних луж, горьковатый дегтярный запах пропитанных креозотом шпал, щекочущий ноздри острый душок выбеленных к 1 Мая заборов…
Дмитрий и Ольга отошли чуть в сторону, чтобы не мешать носильщикам и пассажирам.
— Митя, ты чувствуешь, уже весна! — Взгляд Ольги был обращен поверх голов снующих по перрону пассажиров. — А на юге уже цветут мимозы. Как мне хочется когда-нибудь поехать в поезде! Да так, чтобы несколько суток! До самого Владивостока! Если бы ты знал, как я люблю дорогу!
— А ты когда-нибудь была дальше Рязани? — пошутил Дмитрий. Он знал, что за всю жизнь она дальше Рязани нигде не была. Да и то в детстве, когда ее увозила туда с собой бабушка.
— А ты и рад, что я, как старуха из сибирских урманов, нигде не была?
Дмитрия забавляло почти детское раздражение Ольги, которое овладевало ею, когда он начинал или противоречить ей, или подшучивать.
— Когда вырастешь большая и закончишь свой институт, тебя
Ольга выжидательно и строго посмотрела на Дмитрия.
— Ну-ну, дальше что скажешь?
— Что ну-ну? Алитет ушел в горы, торговать некому. — Дмитрий тихо засмеялся. Когда он бывал с Ольгой, его непобедимо обуревали два, казалось бы, совсем противоречивых чувства. То ему хотелось взять ее, как ребенка, на руки, ласкать, говорить нежные слова. А то находили минуты, когда он истязал ее шутками, насмешками. И чем больше Ольга злилась, тем сильнее и сильнее разгоралось в нем желание позлить ее еще.
— Поострее ничего не мог придумать?
— Ты сердишься? Хочешь, я спою тебе песенку, которую ты будешь петь эскимосам и ненцам? — Дмитрий тихо, еле слышно запел:
Цену сам платил немалую, Не торгуйся, не скупись. Подставляй-ка губки алые…— Ты наха-а… — Ольга так и не договорила. Зажав в своих широких ладонях холодные щеки Ольги, Дмитрий поцеловал ее в губы.
— Как не стыдно! Ведь люди кругом!
— А что мне люди?! Хочешь, крикну на всю платформу, что люблю тебя?!
Ольга как-то сразу обмякла, потеплела. Раздражение ее погасло.
— Лечись хорошенько. Не смей курить. Вовремя ложись спать, занимайся лечебной гимнастикой… — Она совсем забыла, что кругом сновали люди. Положив на плечи Дмитрия руки, перешла на шепот: — Скажи, ты хорошо будешь вести себя на курорте?
Дмитрий ухмыльнулся.
— С утра до вечера, как чертик, буду по ушки сидеть в лечебной грязи и выпивать три ушата нарзана.
— Ты неисправим! — Ольга приглушенно засмеялась.
Неожиданно Дмитрий встрепенулся и отстранил от себя Ольгу. Она оглянулась. И то, что увидела в следующую секунду, ее глубоко растрогало. По перрону, вставая на цыпочки и заглядывая в окна вагонов, шли Ваня и Нина. В озябших руках Нина держала ветку мимозы.
Губы Дмитрия вздрагивали. Таким Ольга видела его однажды, когда из дома сообщили, что дед его, старый любимый дед, доживший до восьмидесяти годов, умер.
Шадрин шагнул навстречу детям.
Увидев Дмитрия, Нина обрадованно кинулась к нему, протягивая перед собой ветку мимозы.
— Как вы очутились здесь?
— Нам в общежитии сказали, что вы поехали на Курский вокзал, — ответила Нина.
— Вот молодцы! Вот не ожидал! — Дмитрий сжимал в руках худенькие плечи Вани.
— А мы купили перронные билеты, вот они. — Ваня показал надорванный желтенький билет, зажатый в кулаке. — И у Нины такой же.
Растроганный Дмитрий первые минуты не мог ничего сказать.
— Как вас отпустили?
— А мы не одни. Мы с вожатой. — Ваня показал в сторону, где у чугунной тумбы, улыбаясь, стояла худенькая девушка, которую Ольга видела во дворике детского дома, когда Дмитрий лежал в больнице. Ольга приветливо помахала ей рукой. Поклонился и Шадрин.