Суд праведный
Шрифт:
Вдруг в тишине раздался испуганный задыхающийся голос. Пётр остановился, покрутил головой, прислушался. Голос доносился из-за высокого заплота.
– Робяты, робяты! Пустите, Христа ради! Детишки у меня, баба на сносях…
Пётр осторожно подкрался к заплоту. По голосу он опознал Терентия Ёлкина, отцовского приятеля. Другой голос, в котором Пётр узнал язвительные интонации Лёшки Зыкова, прошелестел:
– Нешто мы не знам?!
– Не решайте, робяты, Христом Богом молю! – еще жалобнее заныл Терентий. – Никишка, заступись
Ухватившись за толстые бревна, Пётр подтянулся на заплот.
– Дык ты, Кощей, все уразумел? Аль нет? – спокойно, но с угрозой, медленно выговаривая каждое слово, спросил старший из братьев Зыковых.
– Уразумел, уразумел, – торопливо простонал Терентий.
– Слышь, Никишка, можа, сичас его пришпилить? – голосом, полным ядовитой ухмылки, проговорил Лёшка. – Не ндравится мне его физия.
– Можа, не надоть, а? – в отчаянии прохрипел Ёлкин. – Понял я всё!
– Отпусти его, Лёха, – протянул Никишка Зыков. – Пушшай живет покеда…
В косых лучах лунного света Пётр разглядел с заплота бледное как полотно лицо Терентия Ёлкина. Распластавшись по стене, Терентий, казалось так и влип в эту стену. Хватая раскрытым ртом воздух, он глупо таращил глаза. Лёшка Зыков сплюнул, убрал прижатые к животу Терентия широкие вилы с четырьмя длинными, слегка выгнутыми железными зубьями, нехотя воткнул их в копну сена, недовольно пробурчал:
– Ну, пушшай так пушшай…
Направляясь вслед за братом к воротам, Никишка глумливо помахал рукой:
– Прощевай, дядь Терентий!
– Прощевайте, робяты, – подобострастно улыбаясь, закивал Ёлкин, пошатываясь на подгибающихся ногах.
Пётр хотел было вмешаться, но, увидев, что участники неясной ему ссоры благополучно расходятся, сам спрыгнул в переулок и зашагал домой.
В избе было темно, холодно. Пётр озадаченно нащупал на притолоке коробок, чиркнул спичкой и огляделся. На полатях, забившись в угол, вздрагивала всем телом Татьяна. Уставившись на ее опухшее до неузнаваемости лицо, Пётр испуганно спросил:
– Чё с тобой?!
Татьяна резко отвернулась и затряслась от рыданий. Пётр подошел ближе:
– Ты чё, сестренка, ты чё?
Не услышав ответа, покачал головой, прикрыл Татьяну полушубком. Не понимая что произошло, он зажег керосинку, затопил печь и, когда в трубе загудело, прикоснулся к сестре:
– Танюх? Ну чё случилось?
– Нет мне теперя жисти, – повернув к нему заплаканное лицо, проговорила она с надрывом. – Обесчестили.
– Кто? Как? – опешил Пётр.
Татьяна зашлась в рыданиях.
– Кто, Танюх, кто?! – повторил Пётр.
– Старик Кунгуров, – наконец отозвалась Татьяна и крикнула, хватая за руку рванувшегося к дверям Петра: – Не ходи!
– Куда собрался? – хмуро спросил вошедший в избу Анисим и с силой толкнул сына на скамью. – Сядь!
Пётр попытался встать, но тяжелая отцовская рука придавила его к скамье. Татьяна кинулась к отцу, но тот мрачно бросил в ее сторону:
– Отойдь! –
Глава вторая
Чистый понедельник
Тишина в доме Кунгуровых, нарушаемая лишь посапыванием ребятишек да заливистым храпом старшего, Андрея, вернувшегося с гулянки и прямо в полушубке завалившегося на полу у печи, внезапно была разрушена отчаянным стуком в ворота. Евдокия Евлампиевна, не выходя из-за стола, дожидавшаяся мужа, испуганно вскинулась. А в ворота грянули еще сильнее.
– Андрюха, стучит ктой-то! – встряхнула Евдокия Евлампиевна старшего сына. – Слышь! Не беда ль какая?
Сын тяжело заворочался, буркнул что-то неразборчивое, снова натянул полушубок на голову и затих. Но в ворота продолжали тарабанить, и Евдокия Евлампиевна, ощутив щемящую тревогу, заранее уже готовая залиться слезами, заполошно накинула платок. Сунув ноги в пимы, боясь всего, что может случиться, кинулась во двор.
Небо бледнело, звезды, еще час назад казавшиеся вечными и яркими, постепенно истаивали. Предрассветные сумерки, серые и морозные, дыша колючим февральским туманцем, обволакивали Сотниково.
– Кого там несет?! Чё ворота ломаете? – дрожащим голосом крикнула с крыльца Евдокия Евлампиевна.
– Да энто я, Пров Савелыч! – зычно отозвался из-за ворот сельский староста Мануйлов. – Отворяй! Дело!
Кунгурова кинулась к калитке. По голосу старосты догадалась, непоправимое случилось. Но что? Что? Невольно встали в памяти дикие глаза переселенца Анисима Белова, совсем недавно врывавшегося в их дом. Еще не открыв калитку и не спросив ни о чем, старуха зашлась в истошном вопле. Вылетевший на крыльцо Андрей очумело уставился на голосящую мать и старосту, который, сняв шапку и опустив глаза, молча переминался рядом.
– Чё такое?!
Староста Мануйлов нахмурил кустистые брови и, несколько раз кашлянув, выдавил из себя слова:
– Беда, значится, у вас… Василий Христофорович, значится, представился… Теперя ты, Андрюха, хозяин…
– И-и-и-и! – пронзительно взвыла притихшая было старуха.
И крик ее заметался по переулку, рванулся к реке и стих где-то далеко-далеко, у синей стены Инюшинского бора.
Андрей, тупо глядя на валяющегося неподалеку мертвого пса, медленно опустился на ступеньку. Он никогда не испытывал любви к своему суровому и часто несправедливо жестокому отцу, но известие о его смерти глухим толчком придавило сердце, на душе сразу стало муторно и пусто. Лишь где-то в глубине, почти неосознанно, шевельнулась кощунственная радость. Теперь никто не будет зудеть о том, что ради умножения семейного капитала он, Андрюха, непременно должен жениться на дочери кабатчика, мордастой Феньке; никто не будет кричать, что нечего и думать засылать сватов к голи переселенческой – Беловым.