Судьба открытия
Шрифт:
— Вы, прапорщик, ни дать ни взять — большевик.
— Какой я большевик! — ответил Зберовский.
— Погодите, вот вам «товарищи» покажут.
— Они, я говорю вам, поняли интересы народа.
— Глупости говорите! Просто спекулируют на низменных инстинктах.
— Глупости? — переспросил Зберовский и подался вперед, облокотись о подушку. — Послушайте, по вашей логике выходит так: если трутни у власти — это высокие принципы, а если распоряжаться у себя станет весь пчелиный улей, вы в этом видите проявление низменных инстинктов. Странная, по малой мере, логика!
— Ну,
Хозарцев зевнул, подумал о России. И вся она представилась ему похожей на его небольшое родовое поместьице в Пензенской губернии. Он унаследовал его запущенным, в долгах — вот-вот опишут и продадут с молотка. И сколько трудов пришлось затратить, чтобы расплатиться с кредиторами! Ничем не брезгал. По крошке, по малой частице от каждой интендантской поставки. Теперь освободился от долгов, но все может развеяться в пыль. Мать с тревогой писала: в марте, после революции, крестьяне делали попытки грабить их усадьбу. Потом, правда, зачинщики поплатились. Но сейчас такая смутная пора…
— Хаос принесут большевики, — сказал Хозарцев. — Нищету и голод.
Зберовский ни звука не произнес в ответ.
У него будто камень лег на сердце — ему вспомнилась Зоя. И потянулось дальше: Зоин приезд в Яропольск, записка Осадчего, проблема чести, стремление служить революционным целям, и как он пошел на жертву, а жертва эта оказалась нужной только для собственной совести.
Теперь он долго в каком-то хмуром раздумье глядел на подполковника.
Вдруг — с внезапным вздохом облегчения — решил: «Ей-богу, погоны сниму! Честное слово!»
3
В госпитале кончили разносить обед. Когда санитары еще громыхали грязной посудой, складывая ее на подносы, к Зберовскому подошел старший врач.
— Пообедали, прапорщик, уже? А как себя чувствуете? — начал он и сразу озабоченно объявил: — К вам приехал посетитель. Из министерства торговли и промышленности, профессор Сапогов.
— Георгий Евгеньевич? — изумился Зберовский. — Где он? Да просите же его сюда скорее!
Врач оглядел палату — слегка поморщился: белье не первой свежести, на тумбочках хлебные крошки.
— Профессор сейчас в моем кабинете. Быть может, вам удобнее туда пройти, там с ним побеседовать…
Георгий Евгеньевич Сапогов поднялся навстречу бывшему ученику. По-отечески обнял его:
— Вот он, вояка! Ну, здравствуйте, здравствуйте, мой дорогой!
Тут же, объясняя свой визит, он сказал, что в Москве он по делу на два дня и — в качестве живого ответа на письмо — сам явился в госпиталь.
Они уселись один против другого. Минутное смущение Зберовского прошло. А Сапогов улыбался ему еще теплее, чем раньше, — мудрой и ласковой стариковской улыбкой. Проговорил как-то по-домашнему:
— Рассказывайте же о себе, дружок! Давайте по порядку все.
Пришлось слегка коснуться Яропольска и гимназии. Сапогов сочувственно кивал. Потом Зберовский спохватился, вспомнив:
— Георгий Евгеньевич, а про Лисицына-то что-нибудь вы слышали?
— Про Лисицына? Какого? А-а, да-да, ну еще бы! Так что же про него?
— Да он жив был, а мы его погибшим
— Да что вы говорите! А когда? Недавно?
— Нет, давно… Узнал я позже, — а побег был летом, так, пожалуй, девятьсот двенадцатого года.
— Помилуйте! Где же он сейчас? Как с синтезом его успехи?
Зберовский пожал плечами:
— Вот этого не могу сказать… не знаю.
И перечислил все ему известные подробности. Назвал такие факты: под чужой фамилией — фамилия была Поярков — Лисицын поездом уехал в Петербург. Но в Петербург почему-то не приехал. По крайней мере, те его друзья, с которыми Лисицын должен был увидеться тотчас по приезде, с тех пор вообще ничего не слышали о нем.
— А синтез? — воскликнул Георгий Евгеньевич. — Хоть какие-нибудь намеки о химии процесса не прояснились? Вашему товарищу Лисицын дал что-либо понять, быть может?
Зберовский отрицательно покачал головой.
Сапогов достал из кармана блокнот:
— Вы сказали, под фамилией Поярков? — и записал себе: «Поярков».
Он считает дело чрезвычайным. Он примет меры, чтобы разыскать Лисицына распоряжением правительства. Все может статься: был в тюрьме, теперь освободили, но человек беспомощен и болен, например. Ах, только эта ужасная разруха… До чего же трудно, и какое множество правительственных актов тонет где-то в безднах без последствий! Правительство постановляет — страна бездействует, если не противодействует. Люди будто потеряли чувство долга…
— Доверительно вам говорю: Россия в страшном положении! — Понизив голос, профессор перешел на шепот. — Промышленность, цивилизация, культура — все под угрозой… Эти левые, особенно большевики, толкают государство к краху.
Он заметил настороженный взгляд Зберовского, но истолковал его настороженность как вполне законную тревогу. Григорий же Иванович, путаясь в противоречиях, твердо сознавал одно: ему неприятно слышать от профессора именно те самые слова, что говорит Хозарцев.
— А момент требует действий! — продолжал Сапогов. — Идет война, которую необходимо завершить победой. А воевать — это вам не митинг. Короче говоря, что я вам расписываю, — сами знаете!
Чуть покраснев, Григорий Иванович потупился. Деликатно, удобно ли будет затеять с профессором спор? Однако и молчать кажется нечестным.
Не поднимая глаз, он тихо произнес:
— О войне я по-другому думаю. Она — тяжелый крест. Здесь у меня точка зрения вполне определенная!..
— В вас я не сомневаюсь, дружок… — сказал с благожелательностью Сапогов. Достал золотые часы, мельком взглянул на них, снова сунул в карман. — Так, значит, пойдем дальше, обсудим ваше письмецо. Оно меня порадовало очень! В Германии теперь гидролиз древесины стал немаловажной отраслью промышленности. Вы это слыхали, вероятно. Полученную из дерева глюкозу они сбраживают и перегоняют в спирт, в горючее для автомобилей, авиации. Для нас бы в нынешней разрухе, если наладить на заводах хоть что-нибудь подобное…