Судьба открытия
Шрифт:
— Убирайся сей же час вон! — прохрипел Алексей Прокопьевич. — Чтобы ноги твоей… духу твоего здесь не было!
Петька ушел к дяде Черепанову на спасательную станцию. У Алексея Прокопьевича на душе стало вовсе беспокойно.
Начался ноябрь — пришли новые вести. Большевики, говорят, захватили власть и в Петрограде и в Москве.
Ночь стояла черная, осенняя. Сычугову не спалось. Он прислушался — храпит в своей каморке приказчик Пал Палыч, доносится сонное, с присвистом, дыхание тещи, жена забормотала что-то во сне. Лихое, чувствовал он, недоброе время. Встал с постели, зажег свечу, прошел по дому. Проверил запоры на дверях, посмотрел,
— Да воскреснет бог и расточатся врази его. Яко тает воск от лица огня…
А наутро ему стало легче: в рудничный поселок въехали казаки генерала Каледина.
Услышав голоса и чавканье в грязи множества копыт, Сычугов выбежал из лавки. Большая конная колонна рысью двигалась по направлению к шахте «Магдалина», а полусотня казаков под начальством бородатого урядника отделилась от колонны, остановила лошадей, спешилась. Они оглядывали улицу, готовясь, по всем признакам, здесь расположиться на постой.
Алексей Прокопьевич снял свой блестящий кожаный картуз.
— Гости дорогие! — воскликнул он. — Господин урядник! Милости прошу на квартиру ко мне.
Под вечер он угощал урядника обедом.
Немолодой уже казак ел не спеша, пил водку основательно — от рюмки отказался, потребовал чайный стакан. Сперва был молчалив, потом разговорился. Принялся рассказывать о своем хозяйстве на Дону. Хозяйство-то не бедное, а вот работать некому по нынешнему времени. Батраков в солдаты взяли. Пока шесть баб иногородних нанял — да что в них проку, в бабах?
Распаренный едой и водкой, урядник хлопнул по столу ладонью:
— Погоди, скоро смуте окончание приходит… Теперь все образуется!
Выражение глаз Сычугова с каждой минутой менялось: в них то угодливость, то вспышка надежды, то беспросветное уныние.
— Господин урядник, мед пить бы вашими устами… — сказал он жалобно. — Меня же, по грехам моим, одолевает думка: вдруг большевики силу возьмут? Вдруг попустит господь? Что только будет тогда?…
— Кто власть удержит — голоштанники? Две-три недели погоди… го-го, как загрохочут! — Урядник выпил полстакана, закусил и посмотрел на Сычугова торжествующим взглядом. — А по рудникам генерал Каледин уже скрозь! И в Ростове генерал Каледин и в Новочеркасске. Такой порядок воздвигнет — любо-дорого будет, я тебе доложу! За милую душу!
— Дай, господи, победы христолюбивому воинству…
Смеркалось. Теща Алексея Прокопьевича зажгла над столом керосиновую лампу. Жена его и приказчик были в лавке. И никто из домочадцев, ни сам Сычугов, ни его гость не заметили, что по соседству с ними в темной комнате тихо-тихо снуют две маленькие, но враждебные им человеческие фигуры.
— Винтовки нету, — не прошептал — прошелестел легким движением губ один мальчик другому. — Там она, возле себя он держит…
— Шашку бери! Патроны в сумке бери!
Беззвучно ступая босыми ногами, мальчики исчезли. Тот из них, что поменьше — худенький, черноволосый и вихрастый, — как видно, очень хорошо знал в этом доме все входы и выходы.
После обеда урядник, покачиваясь от пьяной мути, застилавшей голову, пытался вспомнить: куда он положил сумку с патронами? Винтовка — тут, а где же шашка? Куда…
«Пр-роклятая!» — подумал он, подошел к кровати поискать потерянное, но тотчас лег на нее и захрапел.
5
Генерал Каледин занял Донбасс.
Тяжко началась эта зима в Донбассе. Калединские казаки жестоко расправляются с шахтерами-большевиками. Уже построены кое-где виселицы, уже идут расстрелы непокорных. На Ясиноватской шахте были сразу расстреляны сто восемнадцать человек.
А донецкие рабочие, объединяясь, поднялись на борьбу.
В помощь им пошли воинские части с Западного фронта, двинулись отряды Красной гвардии из Петрограда и Москвы.
Лучших людей посылали столицы. И с одним из питерских отрядов в Донбасс приехал Глебов.
Его отряд выгрузился на глухом полустанке. Дальше поездом нельзя: на следующей станции казаки.
Мороз сменился оттепелью, потом снова похолодало. Не переставая падал снег.
На полустанке отряд Глебова был встречен представителем здешних, рудничных красногвардейцев — слесарем Потаповым. Шахтеры прислали его к питерцам для связи и как проводника.
Выгрузившись из теплушек, питерский отряд тотчас же ушел от железной дороги в степь. Растянулся длинной извилистой лентой. Впереди были Глебов и Потапов. Замыкая колонну, в хвосте ее двигался обоз — десяток саней с продовольствием и боеприпасами. За пеленой падающего снега Глебову обоз стал еле-еле заметен. И горизонт закрыт снежными стенами. Снег валит сверху, метет. А под ногами кое-где проглядывает голая земля.
Сперва Потапов отвечал на вопросы Глебова, касающиеся местной обстановки. Теперь тема исчерпана, и их разговор закончился. Они шагают рядом молча.
Глебов погружен в свои мысли и какие-го новые для него ощущения. Будто бы в нем одновременно думают, мечутся в своих чувствах, страдают и радуются несколько разных, мало друг на друга похожих людей. Именно поэтому мир вокруг ему виден с разных точек и позиций, в особенной, объемной сложности.
Четверть века назад, придя в Горный институт, он не слишком ревностно отдался изучению технических наук. Но зато было другое. Отталкиваясь от «Коммунистического манифеста», он с головой ушел вообще в проблемы философии. С фанатической страстью читал не только Маркса и Энгельса, не только Плеханова, — нет, ему надо было вникнуть в корни, в истоки. Фейербах сменялся Гегелем, Огюст Конт — Иммануилом Кантом. Все это тогда в его жизни сплелось с бурными спорами в конспиративных студенческих кружках. И от мутной зауми идеалистов он, как на свежий воздух, возвращался к «Анти-Дюрингу» и «Коммунистическому манифесту». Стройная схема «Манифеста» вела к ближайшей из великих целей: к пролетарской революции.
Теперь он дожил до великого свершения. И вот он идет по степи, а за ним растянулся отряд…
В глухую пору черносотенной реакции, незадолго до войны, в Петербурге, в жалкой лачужке на окраине, умирал его старый товарищ — бывший кочегар Герасим. Семья Герасима насчитывала восемь человек. Маленькие сыновья и дочери испуганно стояли возле умирающего. Врач, которого Глебов привез, сказал, что здесь ничего не поделаешь. Жестокая нужда проглядывала из каждого угла лачуги. Герасим смотрел с постели на детей огромными глазами. В них была скорбь. У Глебова тогда сердце разрывалось от безысходности и боли. «На вашем бы веку… — проговорил Герасим с трудом. — Суждено вам или нет дышать полегче?» А сейчас, как и в то утро, падает снег, но за Глебовым, отвоевывая счастье для детей Герасима, идет отряд вооруженных питерских рабочих.