Сумерки жизни
Шрифт:
ОБХОДИТЕЛЬНОСТЬ.
Общество, в котором мы вращаемся, властно навязывает хорошо воспитанному человеку те формы обхождения, которые этому обществу приятны. Грусть, заботы, сосредоточение на своем собственном я, все это исключается на целые часы. Возможно, что эта вынужденная свобода вечно без устали работающей жизненной машины представляет для некоторых отдых в течение часов. Бетховен, Шуберт, Моцарт, Гуго Вольф в этом не нуждались, для них это было бы «ядом». Нет, это только движение назад.
DE CORPORE.
Слабый человек вспоминает по каждому поводу, что он не должен перегружать свою
Посмотрите на сердечно-больных.
Вдруг ночью, — десятки лет никто того не ожидал — случается первый припадок... и конец!
ПОСЕЩЕНИЕ.
16/VI 1918.
Генриэтта Г. — «О, я бы могла давно уже выйти замуж, быть обеспеченной. Но я совсем не хочу доказывать кому бы то ни было свои качества, которыми я превосхожу других женщин. Я бы хотела, чтобы постепенно, помимо меня, во мне нашли особенные достоинства. Я не навязываюсь тем, кто не чувствует, не признает во мне особенных качеств. У меня нет способности «играть на сцене». Я, к сожалению, вполне доверяюсь завистливому, злому миру вокруг. Может быть, поэт мне чем-нибудь поможет?!? Я не знаю. На него, во всяком случае, я возлагаю последние надежды на спасение. Другие ждут... чего, этого никто не знает».
ИСТЕРИЯ И ВОЗМОЖНОЕ ИСЦЕЛЕНИЕ ОТ НЕЕ.
Все, что дома представляло собою «яд», «разрушение», «уничтожение в неисцелимых муках», для ее измученной, ничем не оживленной, до смерти наскучившей, значит до смерти истерзанной жизни, к тому же без какого бы то ни было заболевания (врачи не находят никаких анатомических изменений) — все это «в природе» получало свое исцеление! Каждое дерево, каждый цветок, каждая травинка и кустарник — все это жило своей таинственно-мистической жизнью без трагизма, без нетерпения, днем и ночью, в солнце, в дождь, ветер, холод, жару, во тьме, без жалоб и смеха, с достоинством, серьезно, так, как, к сожалению или благодаря бога, им было предначертано жить здесь на земле. И это было для нее благородным примером!
ПИСЬМА.
В письмах мы достигаем высшей точки нашего собственного я, самых идеальных мыслей и чувств. Мы становимся сами собой! Потому-то они производят такое незначительное впечатление на читателей и читательниц, которые знают человека совсем с другой стороны. Перед лицом грубой жизни дня и часа словa — ничто. И единственный, благородный и самоотверженный поступок выше самого прекрасного, полного обожания письма. Обманывать женщину в письмах — «душевное преступление», потому что они цепляются за слова, строят на них даже свою жизненную судьбу, глиняное здание жизни! «Я тоскую по тебе» — ужасное слово, потому что никто не знает, правда ли это, и все же в меланхолии жутких дней мы привязываемся к этому слову; Цветы тоже не доказательство, это только мистическое чувство самой души, стремящееся появиться, а мы этого, может быть, не замечаем. Чувства — это таинственная мистерия души, их нельзя выразить в реальных поступках! Потому-то так много интеллигентных, достойных женщин внутренне
«Я тоскую по тебе» — ужасные слова, потому что никто не может проверить их правдивость. А надежды ведь это «душевное преступление». Есть тысячи незначительных мелких поступков, доказывающих, что нас любят. Но не письма. Есть тысячи женщин, которые хранят особенно дорогие письма, как реликвию. Но ведь это детские, романтические мечты, эти женщины обманывают сами себя. Боже, но ведь в этом мире у них нет ничего другого, и судьба милостиво даровала им несколько восторженных строк! Горе вам, нищим радостями!
Удались с действительно любимой женщиной на несколько дней в отдаленную деревню в горах, и она узнает о тебе больше, нежели из твоих лживых, страстных, любовных писем.
БЫТ ХУДОЖНИКА.
Каждый художник невольно старается усилить свою жизненную энергию, свое духовно-душевное напряжение, я бы сказал, непрерывно и до бесконечности, совершенно не обращая внимания на то, что именно эта нежная, сложная жизненная машина требует самой большой осторожности во всех отношениях. Самым ужасным последствием беспрерывного утомления нервов является «рак». Несмотря на все милостью судьбы дарованные таланты, нужно все же следовать во всем природе; ибо иначе она разрушит в тебе душу, ум и талант. Преждевременная гибель — преступление перед природой. В тридцать лет тебе ничто уже больше не прощается, ни в какой сфере. До того ты мог, имел, может быть, право грешить; ты, нелепо истощающий свои святые силы.
Но позднее человеком должен распоряжаться исключительно разум, подобно тому как Бисмарк распоряжался Германской империей! Никто и ничто не должно тебя отвлекать от твоего единственного правильного пути. Самолюбие, тщеславие, социальное положение, страсть к наживе, все это яд, вечно бессознательно съедающий, отравляющий тебя. Ты не можешь ни при каких условиях уйти с той дороги, которая начёртана тебе судьбою. Ибо месть неизбежна, в какой бы то ни было форме болезни «обмена веществ», и ты не способен ее победить.
Порой тебе несчастному, помогает лечение в Карлсбаде, Франценсбаде. Но какой ценой это достигается, с какой затратой почти нечеловеческой энергии это связано! И надолго ли это!?! Живи же, если не с удобством, то все же согласно с природой, и откажись, наконец, от своих планов честолюбия, тщеславия, социального положения. «Otium cum dignitate!» — да будет твоим старым, вечным девизом. Пусть другие вокруг тебя торопятся и затрачивают все свои силы. Через десять лет ты их всех перегонишь и победишь. Они, не сознавая того, исчерпают все свои силы, они не имеют ни малейшего представления о том, как незначителен капитал их жизненных энергий. Вдруг они упадут на дороге, как убитые воины. Будь же осторожен! Останься победителем!
СТАРИК.
Двадцать три года летом и осенью я живу в Гмундене. Моя комната была когда-то монастырской кельей; крепкая дубовая дверь, монастырский коридор, стеклянная дверь, узкая комната. Из окна виднеются две ели и пенящаяся, вытекающая из святого для меня озера Гмунден река Таун.
Теперь, в крайней нужде, шестидесяти лет от роду, я попросил у окружного начальника разрешения переселиться в мой любимый Гмунден, Сегодня, 17/6 1918, мне ответили, что я должен обратиться за разрешением в Вену, на предмет окончательного переселения на мою настоящую родину Гмунден.