Сумерки жизни
Шрифт:
Никто не подозревает, каково значение долгого сна при широко раскрытых окнах для деятельности следующего дня. Болезнь, смертельная болезнь есть не что иное, не может быть ничем иным, как подведенным окончательным расчетом природы за все миллиарды неестественностей, называемых грехами, которые мы против нее совершали десятки лет, сознательно или бессознательно.
Сон, к которому все стремятся, для меня ничто, но ты, истинный сон, даешь мне чувство неизмеримого освобождения от гнета невыносимой жизни! Меня больше нет, но я этого не ощущаю; мое небытие не может осчастливить меня, потому что меня нет больше в живых. Я только мертвая масса. Но можно насладиться теми часами,
СЕНТЯБРЬ.
Красная, свеже-окрашенная крыша сверкает при лунном свете; белоснежные окна блестят. За темными стеклами мелькают огни без людей. По улице топают беспрерывно и, собственно, без всякой причины лошади. Может быть, их что-нибудь укололо, а может быть — так просто, шалость; как-нибудь она ведь должна проявиться, хотя бы шарканьем и топотом?!? В больших темных комнатах зажигаются вдруг таинственно огни, они идут и проходят почти бесшумно, как больные, не могущие уснуть люди. Одна дама отдается своим воспоминаниям и сентябрьским мечтам. «Так оно бывает в моем возрасте, с каждым годом не становишься моложе!». Но старше тоже не становишься. Так и остаешься посредине, нелепо, тускло, осаждаемый множеством необыкновенных мыслей, которые не могут тебе помочь, хотя ты и надеешься. Мудрость ускользает от тебя, несмотря на то, что ты стал мудрее. За зимой приходит снова зима, много зависти, суеты и разочарований, «Эта лиловая, бархатная шляпа графини, с светло-зеленым пером попугая. Боже, желать нравиться в наши дни такими эксцентричностями, ведь это почти Петер Альтенберг, а ведь он, кажется, совсем сумасшедший, от самого своего рождения. Следовательно, он не виноват!»
Красная, свеже выкрашенная крыша блестит таинственно при сентябрьской луне; и белоснежные старые окна мерцают, как привидения. В темных комнатах — тут и там быстро исчезающие огоньки, как больные люди, которые не могут уснуть. Они бродят по комнатам. Но разве это помогает?!? Нет, нисколько!
ЖИЗНЕННЫЕ СИЛЫ.
Тебе, значит, исполняется шестьдесят лет 9 марта 1918 г.
Ты пришел к концу всех твоих жизненных сил.
Жаль!
Ты мог бы сообщить другим так много важного, ибо твоя собственная жизнь ведь так ужасно бесценна.
Эта не фраза, не поза.
Я бы мог это доказать, но к чему?!?
У меня было всегда такое чувство, словно я могу помочь чужим, другим, далеким.
И мне часто удавалось действительно помочь. Это мое самое скрытое, душевное сокровище. Благодаря ему я богач.
Но вот, к моей глубочайшей печали, к моей безнадежности, я перестаю давать.
И я —
Я иду, как все, убогим, медленным шагом стада.
Во мне бесконечная безнадежность, я не могу больше никому действительно, серьезно, искренно, с любовью помочь!
Я плетусь, как будни, я поэт, идеалист, мечтавший о помощи, умер, по той или по другой причине; старость сковывает мне горло; душит меня!
Петер, откажись во-время от счастия учить других!
Спустись в безнадежную мрачную могилу беспомощного старчества и удовлетворись, наконец, тем, что ты бредешь по своему собственному жизненному пути.
Как все, за исключением гениев, которые могут страдать для других!
Старость подползла к тебе вероломно, незаметно, отнимает вдруг твою благородную способность помогать, служить другим!
Уйди в себя, Петер, и уступи
старости, которая тебя должна победить.
Никто не заметит твоих мук, которые отняли у «старца» идеализм, даже мужество. Неси свою судьбу.
Другие страдают больше тебя, много, много больше, и все же терпят! И они покорны судьбе.
Иди той дорогой, которой все должны идти; нельзя же оставаться вечно молодым борцом, приходит день, когда силы тебя покидают. Уступи! Это самое благоразумное, что ты можешь сделать. Покорись неумолимой судьбе. Ты жил жизнью мудреца, и природа даровала тебе много!
Тебе не на что жаловаться в конце твоей жизни конец жизни горек для всех!
Другие оглядываются на неудавшуюся жизнь, угнетенные, надломленные, разочарованные, побежденные. Они не знают, зачем существовали?!
Ты же, пока мог, действовал радостно и с любовью!
ПОМОЩЬ.
Она плакала и молила о помощи. Ей было 20 лет. И все же она не могла привыкнуть к этой жизни, удобной и выносимой лишь для обыкновенных людей.
Он сказал строго: «Pardon, я поэт. Меня интересует, трогает, на меня производит впечатление — все. Я горю желанием спасти всех, от самими людьми созданных, незаслуженных горестей. Для того я и существую. Я — поэт!
Я поэт, меня не интересует отдельный человек, с его личным горем!
Горе всего мира плачет в моей широкой, безграничной душе!
Неужели я должен, неужели я имею право ради твоих единоличных страданий отказаться от всех, мне неизвестных; предоставить их мрачной, неведомой судьбе.
И это потому, что ты, моя знакомая — я знаю даже твое имя, судьбу, дом и номер дома — молишь меня спасти именно тебя?!
Вероятно, от тебя самой и твоего незнания жизни, как это всегда бывает; спасти тебя от твоих собственных глупостей?!?
Разве, я поэт, имею право помогать одной, тратить время поэта, между тем как толпа молит о просвещении всех?!
Разве я имею право спасать Анну от чего-нибудь злого в этом мире, в то время, как Берта и другие носительницы других имен в отчаянии и с возмущением видят, что поэт глух к таким же важным для них душевным мукам?!? Нет, я не имею права!»
Только «филистер» пытается беспрерывно и, слава богу, напрасно, помочь с любовью одной, в ее безразличной для мира жизненной нужде!
Он надеется получить что-нибудь от этой одной за свое бескорыстное старание (ха-ха-ха-ха)!
Тьфу! ростовщик души!
Мир его пугает, ибо там признание последует, может быть, лишь после смерти.
Бескорыстные господа идут на такое дело неохотно.
После смерти?! Сколько это принесет при жизни?!
Помочь одной единственной, конечно, гораздо легче.
ОСКОЛКИ.