Суровое испытание. Семилетняя война и судьба империи в Британской Северной Америке, 1754-1766 гг.
Шрифт:
С одной стороны (слева) располагались работы тех ученых, потомков историков-прогрессистов, которые утверждали, что классовые интересы американцев стимулировали как движение за независимость, так и внутреннюю борьбу за формы правления, которые должны были быть установлены в новых Соединенных Штатах. Для неопрогрессистов революция была сугубо человеческим процессом, коренящимся в переживании социального неравенства и в демократическом стремлении к борьбе с привилегиями. Будучи озабоченными колониальными социальными отношениями и экономическими условиями, неопрогрессисты реже обращали внимание на великих людей Революции, чем на простых людей — фермеров, ремесленников, рабочих, женщин и такие лишенные собственности или маргинализированные группы, как чернокожие, индейцы и бедняки. На противоположной стороне поля можно увидеть интеллектуальные укрепления тех многочисленных историков, которых иногда называют неофитами, считающих, что республиканские политические идеи определяли верность и действия поколения революционеров. Их революция, хотя и не была бескровной, была, прежде всего, идеологической
Конечно, даже в конце 1980-х годов эта военная метафора вряд ли могла с буквальной точностью отразить спектр мнений ученых о позднем колониальном периоде и его отношении к Революции. На самом деле позиции ученых варьировались от крайнего материализма, с одной стороны, до столь же крайнего идеализма — с другой. Лишь немногие придерживались какого-то одного типа объяснения, хотя большинство — если бы на них сильно надавили — предпочли бы один конец спектра другому. Однако независимо от их интерпретационных предпочтений, большинство историков без разногласий принимали общую отправную точку. Именно эту проблему я и имел в виду, приступая к исследованию.
Практически все современные рассказы о Революции начинаются с 1763 года, с Парижского мира, великого договора, завершившего Семилетнюю войну. Однако если начать рассказ с этого момента, то события и конфликты имперского масштаба, последовавшие за войной, — споры вокруг Сахарного акта и кризис, связанный с Гербовым актом, — превратятся в предвестников Революции. Какими бы острыми ни были их другие разногласия, большинство современных историков смотрят на годы после 1763 года не так, как их видели современные американцы и британцы — как на послевоенную эпоху, вызванную непредвиденными проблемами в отношениях между колониями и метрополией, — а как на то, чем, как мы знаем в ретроспективе, были эти годы — предреволюционным периодом. Украдкой заглядывая, по сути, в то, что будет дальше, историки лишили свои рассказы непредвиденности и предположили, не столько по замыслу, сколько непреднамеренно, что независимость и государственность Соединенных Штатов каким-то образом неизбежны. С предположением о неизбежности пришло желание зафиксировать изначальный характер революционных противоречий в радикальных или консервативных импульсах.
Чем больше я размышлял над этой проблемой, тем больше убеждался, что альтернативное понимание можно получить, просто начав историю на десятилетие раньше. Изучение периода с точки зрения, зафиксированной не в 1763, а в 1754 году, обязательно придаст событиям иной вид и, возможно, позволит нам понять их без постоянных ссылок на Революцию, о которой никто не знал и которой никто не хотел. Начать в 1754 году — значит начать в мире, где доминировали войны между северными британскими колониями и Новой Францией: конфликты, которые были частыми, дорогостоящими, нерешительными и настолько занимали центральное место в мышлении современников, что колонисты были практически неспособны представить себя отдельно от империй, к которым они принадлежали. Такая история начнется с того, что наибольшее единство британских колонистов будет проистекать не из отношений одной колонии с другой, а из их общей связи с тем, что они считали самой свободной, самой просвещенной империей в истории, а также с их общими врагами — папистскими французами и их индейскими союзниками.
Учитывая эти предположения и требования, которые они предъявляли к любому повествованию, вытекающему из них, другие исторические факторы и агенты приобретали большее значение. Если начать повествование с 1750-х годов, то потребуется включить в него гораздо больше действующих лиц, ведь индейцы будут не случайными игроками, какими они кажутся в рассказах о революции. Семилетняя война не могла бы начаться, если бы ни один отчаянный ирокезский вождь не попытался удержать французов от захвата контроля над долиной Огайо; война не могла бы завершиться так, как завершилась, и привести к таким последствиям, как это произошло, без участия коренных народов. Это, в свою очередь, представило последующие события в ином свете, подсказав, что не менее интересным способом понять последнюю половину XVIII века является имперский, а также революционный подход. Возможно, мы сможем по-другому понять основание Соединенных Штатов, подумал я, если объясним его не только с точки зрения политического конфликта внутри англо-американского сообщества или воплощения революционных идеалов, но и как следствие сорокалетних усилий по подчинению Страны Огайо, а вместе с ней и остальной части трансаппалачского запада, имперскому контролю.
Пока я писал последующие главы, в печати появилось много интересных научных работ, которые обогатили мое понимание событий того периода, а также (увы) помогли усложнить мой рассказ. Одна часть этих новых работ была основана на попытках английских историков описать становление Британской империи и национальной идентичности в XVIII веке; другая — на трудах американских колониалистов и этноисториков, занимавшихся историей коренных народов и их взаимодействием с европейскими поселенцами. Хотя они возникли из разных проблем и разных научных сообществ, я обнаружил, что эти две нити, словно косички, сплетаются вокруг концепции империи, которую лучше всего сформулировал историк Эрик Хиндеракер. Империи Северной Америки XVIII
Имея в виду это определение империи (или, по правде говоря, менее изящно сформулированное мое собственное понимание, напоминающее его), я написал то, что следует далее, — историю ожесточенной имперской борьбы, которая привела сначала к решающей победе, а затем к беспокойной попытке властей метрополии построить новую Британскую империю по линиям, которые позволили бы им осуществлять эффективный контроль как над колониями, так и над завоеваниями. Поэтому это не та история, в которой есть место рождению американской республики. В центре ее — война, которая началась, когда дипломатические просчеты шести наций ирокезов позволили французской и британской империям столкнуться друг с другом за контроль над долиной Огайо. Последовавший за этим конфликт распространился из Северной Америки в Европу, Карибский бассейн, Западную Африку, Индию и Филиппинский архипелаг: в реальном, хотя и более ограниченном смысле, чем мы подразумеваем, когда применяем эти слова к конфликтам двадцатого века, — мировая война. Хотя Семилетняя война не разрешила ни одного из междоусобных конфликтов Европы, в Северной Америке и Британской империи этот грандиозный конфликт изменил все, и отнюдь не только в лучшую сторону. Я утверждаю, что ход войны, от первых лет французского господства до кульминации в англо-американском завоевании Канады, и особенно ее затягивание после 1760 года, привел в движение силы, которые создали пустую Британскую империю. Такой исход не предвещал и не требовал Американской революции; как может подтвердить любой студент, изучающий историю Испании или Османской империи, империи могут существовать веками, оставаясь лишь оболочкой культурной принадлежности и институциональной формы. Только противоречивая попытка придать смысл и действенность имперской связи сделала революцию возможной.
В последующем повествовании Семилетняя война предстает прежде всего как театр межкультурного взаимодействия, событие, в ходе которого колонисты Новой Франции и британской Северной Америки вступили в тесный контакт как с властями метрополии — людьми, говорившими на их языках, но не разделявшими их взглядов на войну и характер имперских отношений, — так и с индейскими народами, участие которых в качестве союзников, врагов, участников переговоров и нейтральных сторон так сильно повлияло на исход войны. Логика повествования предполагает, что ранний опыт войны убедил британских чиновников (больше помнивших о непокорности колонистов в катастрофические 1754-57 годы, чем об их энтузиазме в годы победы, 1758-60) в том, что единственным рациональным способом борьбы с американскими колонистами является контроль из Уайтхолла. Таким образом, уроки войны побудили ряд министерств добиваться доходов от колоний, даже когда они пытались стабилизировать отношения с индейцами и остановить наплыв поселенцев в регионы, которые война сделала доступными. Ничего из этого не сработало.
Коренные жители внутренних районов страны первыми негативно отреагировали на изменения, навязанные сверху. Они начали нападения, которые переросли в самое успешное движение индейского сопротивления в истории Америки — войну, которую ошибочно назвали «Восстанием Понтиака». Почти в то же самое время попытки министерств реформировать администрацию колоний, собрать скромные средства на оборону и сделать колонистов более отзывчивыми к властям метрополии привели к жестокому гражданскому неповиновению в результате кризиса, вызванного Гербовым актом. И восстание Понтиака, и бунтарское сопротивление Гербовому акту ознаменовали собой усилия групп, удаленных от официального центра имперской власти, «формировать, бросать вызов [и] сопротивляться колониализму» — не с намерением разрушить империю, а скорее определить ее в приемлемых для себя терминах. Конечно, никто в британском правительстве не рассматривал восстание индейцев или бунт, вызванный принятием Акта о гербе, в таком ключе; не оценили они и значение того факта, что и индейцы, и колонисты — группы, всегда более склонные к внутренней конкуренции, чем к поиску общего языка между собой, — продемонстрировали внезапную, неожиданную способность к достижению консенсуса.
Таким образом, этот том начинается с хаотичного соперничества двух империй за контроль над долиной Огайо и заканчивается тем, что проигравшая империя лежит в руинах, а победитель пытается контролировать свои баснословные приобретения — и, похоже, отплачивает за свои страдания неблагодарностью и сопротивлением. Принятие 1766 года за точку отсчета позволяет нам понять войну как событие с прямыми последствиями, выходящими далеко за пределы завоевания Канады, отделить кризис, связанный с Гербовым актом, от его обычной повествовательной функции пролога к Революции и сделать очевидными параллели между бунтами в рамках Гербового акта и войной Понтиака как усилиями по защите местной автономии в рамках империи. Британия разрешила оба кризиса к 1766 году таким образом, что успокоила и индейцев, и колонистов, что новая империя будет терпимым местом для жизни. Однако британские власти не собирались позволять ни индейцам, ни колонистам определять характер империи. Будущее отношений с индейцами можно было отложить на время, а вопрос о подчинении колонистов — нет. Последующие усилия Британии по определению условий имперских отношений и реакция на них колониального населения начнут новую главу в истории атлантического мира, преобразованного войной.