Сушковы
Шрифт:
– Агафон, – обратился Платон к вернувшемуся слуге, который стоял и наблюдал за дверью, – принеси-ка, пожалуйста, ту черную вещичку, что я оставил на стуле в прихожей.
Агафон через минуту стоял уже рядом с князем и протягивал Платону кожаную толстую папку.
– Павел Андреевич, – обратился он к отцу Ксении, – вот здесь все ваши долги. Вы вправе делать с этими бумагами что пожелаете. Я знаю, что вы поверили бы мне на слово, но если вы просмотрите и кинете их в камин – так будет, верно, вам приятнее. Также я хочу предложить вам, если вы того пожелаете, переехать в новый мой дом на Остоженке. Отныне он полностью в вашем распоряжении – вы же видите, что я постоянно в разъездах, а дому нужен жилой дух. И еще я хочу вам предложить следующее: будущим летом, если буду жив-здоров, и даст Бог, и если вы позволите, то я хочу заняться делами вашего поместья
– Постойте-постойте, уважаемый Платон Никитич, – рассмеялся заразительно старый князь. – Ах, узнаю купеческую хватку! У вас ничто не пропадет, коль попало в поле вашего зрения. Ну, доченька, хоть и будешь через некоторое время купчихой Сушковой вместо княжны Сонцовой, но, на самом деле, станешь почти что царицей. Да и кому нынче нужны все эти дворянские звания? Обидно, но что поделаешь – такая сейчас реальность….
Князь и княгиня, хотя предложение Платона переехать в огромный дом на Остоженке приняли весьма прохладно, но после венчания дочери с купцом, которое состоялось перед Троицей, все же не устояли перед соблазном более комфортной жизни и переехали в особняк. Потом, после свадьбы, которая начавшись в Москве, закончилась в поместье Сонцовых, молодожены отправились в свадебное путешествие по курортам Европы, оставив Павлу Андреевичу «в утешение» композицию ангелов с камнями. Княгиня же, узнав, что центральный камень, который постоянно менял цвет в зависимости от дня и от освещения, является александритом, перестала заходить в кабинет супруга, постоянно твердя, что он приносит беды в дом. Князь на слова Ольги Михайловны каждый раз весело смеялся и доказывал обратное, но княгиня оставалась непреклонной.
Через четыре года, в Сочельник, родился у Платона и Ксении сын – Матвей Сушков. Сразу же после крестин внука, князь, к тому времени уже твердо обосновавшись с супругой в особняке на Остоженке у зятя, торжественно перенес золотых ангелов с камнями в кабинет Платона.
– Князь Сергей, – обратился, шутя, но с серьезным видом к гостившему по поводу крестин, сыну, который сопровождал это шествие от кабинета отца до комнаты Платона, – ты вот уже штабс-капитан и давно вышел в люди, и теперь уж пора бы задуматься о наследнике! У нас есть маленький купец Сушков – не помешало бы заиметь маленького князя Сонцова.
– Я уже половину Польши объехал за четыре года в поисках такой ясновельможной пани, чтобы она красотой была не хуже моей сестры, – также полушутя-полусерьезно, ответил Серж, – но пока не нашел. Но еще осталась вторая половина, и есть надежда, что в течение следующих четырех лет у вас, отец, появится невестка-княгиня. Полячек красивых очень много, но, боюсь, меня вы вряд ли благословите на женитьбу с просто красавицей?
Князь, бросив слегка испуганный взгляд в сторону Платона, замахал сыну рукой, чтобы он замолчал.
– Платон Никитич, – обратился Серж к своему шурину, который, молча с улыбкой, наблюдал за сценой разговора отца и сына, – так что: разве можно на меня сердиться за прямые и честные слова? Простите меня, если я что-то не так сказал, но я офицер: я как думаю – так и говорю.
– Ну что вы, ей-богу, – сказал Платон и обнял Сержа, – ты же знаешь, что я тебя люблю и ценю так же, как и вас, Павел Андреевич.
А через два года началась война, и Серж был убит в первый же месяц боев. Князь, княгиня и Платон с Ксенией – вместе оплакивали ужасную невосполнимую потерю. После смерти сына княгиня как-то резко сдала и умерла через год. Князь же держался стойко, стараясь постоянно быть ближе к своему внуку Матвею, который уже в четыре года разговаривал на трех иностранных языках: гувернантка была испанкой; с дедом общался на французском; а родители, видя способности сына легко усваивать языки, стали общаться с ним на английском. Русский же язык был как бы основой.
Платон за время войны почти удвоил свой капитал на государственных заказах, при этом помогая стране как мог: свой, купленный после рождения сына, в Петрограде дом на Обводном канале на свои деньги обустроил под больницу для раненых офицеров в память Сержа; старый дом князя, который был полностью переделан, он превратил также в госпиталь для раненых солдат.
Так наступил 1917 год. Летом местные крестьяне сожгли усадьбу Сонцовых.
Обстановка в этот момент в Москве была очень напряженной. Платон, чтобы обезопасить жизнь своей семьи, решил переждать некоторое время в своей деревне. Князь уезжать из Москвы и оставить дом без хозяев категорически отказался. Надо было еще кому-то навестить и Таубе. Ксения обязательно хотела побыть у него в дань памяти своей матери. Платон на это согласился, и, посоветовавшись в кругу семьи, решили сделать так: Ксения в сопровождении охранников Платона – двухметрового чеченца Мисаила и мелкорослого, но более искусного бойца в рукопашном бою, китайца Сяо – поедет в Уржум через Вятку; Платон же с Матвеем заедет в Казань по некоторым срочным делам и оттуда приедет в Лаптево, наняв местного знакомого извозчика.
Вспоминая свое прошлое, Платон на мгновение забылся странным сном, и ему привиделось, как он стоит посреди заросшего крапивой и лебедой пустыря, и при этом он точно почему-то знал, что стоит он посреди своей деревни. «Странно, – промелькнуло в голове Платона, – где все дома и почему так все заросло бурьяном? Всегда в Лаптеве вокруг домов была утоптанная голая земля…. Может, это и не Лаптево?» С одной стороны виднелись три странных белых дома, стоящие на приличном расстоянии друг от друга, а с другой, на некотором удалении от него, – полуразвалившаяся стена, на которой местами росли несколько берез с сажень высотой. «Почему это мой дом разрушен? – снова мелькнуло у него в голове. – Где же мы сегодня будем ночевать? Да, это ж не может быть: три года назад все было цело! Да и не могли деревья вырасти за три года так». Платону стало так тоскливо от этой сиротливой картины своей полуисчезнувшей деревни, что он заплакал.
– Платон Никитич, что с вами? – услышал Платон голос кучера и пришел в себя от странного видения. – Неужто плачете?
– Забылся сном на секунду и сон привиделся, – ответил он и, отвернувшись от испуганно глядевшего на него маленького Матвея, вытер выступившие на глазах слезы. – Шутка ли: третьи сутки не могу спать, а тут – закемарил.
Коляска уже подъезжала к крайней избе деревни. Платон изначально планировал заехать к своему дому задами, чтобы не привлекать к себе внимания, но потом сообразил, что большинство односельчан в данный момент заняты работами в овинах и гумнах, и если проехаться улицей, то особо никто, кроме собак, не заинтересуется чужой коляской о двух лошадях. По негромким шумам, раздававшимся от задних дворов, Платон невольно оценил, что количество народу война уменьшила примерное вдвое в Лаптеве. Вот и крайняя изба бобыля деда Прохора с полуобвалившейся соломенной крышей землистого цвета и заколоченными окнами говорила о том, что, видимо, старик помер. Платон вспомнил, как дед Прохор, сидя под корявым дубом, росшим напротив его избы через дорогу, еще в первые его годы занятия извозом, нарочно поджидая, выпрашивал пятак на водку, каждый раз при этом приговаривая, что они, мол, почти же родственники: он стережет деревню с одного краю, а Сушковы – с другого. Уже подъехав к повороту дороги, Платон обратил внимание, что вокруг дома Прохора, как и его бывший огородик через дорогу, – все заросло бурьяном. Он вспомнил свой только что виденный сон, и у него похолодело на сердце – не к добру все это!
Коляска завернула за дом, и тут же Платон заметил небольшую кучку мужиков возле третьей от избы Прохора дома. Легкую панику у него вызвало то, что все они были в солдатских шинелях, какие-то одинаково небритые и хмурые лицом. Двое из них – один без левой ноги, а второй с пустым правым рукавом – сидели на лавке возле покосившегося забора из жердей и курили самокрутки. Третий сидел на корточках и что-то говорил мальчишке лет десяти. Еще двое – один в солдатской шинели с обрезанными коротко полами, а второй в кожаной тужурке техника-авиатора – стояли чуть в стороне, возле палисадника, и внимательно вглядывались в пассажиров коляски. Платон по мере приближения всматривался в лица мужиков и никак не мог за заросшими бородами и усами разглядеть знакомые лица, хотя было понятно, что все они, по-видимому, его односельчане.