Суворов и Потемкин

Лопатин Вячеслав Сергеевич

«Не безпокоит меня ныне шведская война, — отвечала императрица,— ибо финские войски бунтуют и не хотя идти на нас наступательно. Да кажется, что и шведы также не точную охоту оказывают исполнять произвольные и законам их противные хотения Фуфлыги-богатыря (т. е. Густава III.— В. JL). Но безпокоит меня твоя ногтееда, о которой ты меня извещаешь своим письмом от 6 августа после трехнедельного молчания. Мне кажется, что ты ранен, а оное скрываешь от меня. Синельников, конечно, был близок от тебя, когда он рану получил. Не тем ли ядром и тебя зацепило за пальцы? Я же вижу, что ваше теперешнее состояние под Очаковом весьма заботливо и труднее, нежели я себе представляла». Чутко уловив трудности очаковской осады, Екатерина обнадеживает Потемкина скорым окончанием «дурацкой шведской войны», после чего можно будет послать в Архипелаг флот против турок. В самом конце письма она замечает: «Весьма жаль, что Александр] Васильевич] Суворов столько потерял людей и что сам ранен». Но в беседе с Храповицким 14 августа сдерживаемая досада прорывается наружу: «Читали донесение и письмо Князя Потемкина Таврического от 6-го августа. С Турками было дело 25 и 27 июля; сшалил Суворов, бросясь без спроса, потерял с 400 человек и сам ранен. Он, конечно, был пьян: не сказывай ничего о Суворове».

Откуда у императрицы такие сведения? Ведь Потемкин об этом молчит. Надо полагать у нее были свои информаторы.

В записках графа Роже де

Дама, молодого французского офицера, принятого, несмотря на запрет, волонтером в армию Потемкина, читаем: «7 августа (27 июля по старому стилю.— В. Л.) было новое дело на левом фланге, стоявшем под начальством Суворова, которого Князь Потемкин прозвал «Кинбурнским» и который был в отчаянии от того, что был принужден служить под его начальством. Турки сделали вылазку на эту часть. После обеда Суворов был пьян. Он атаковал турок и без всякого порядка и мер предосторожности преследовал их до самых окопов, где был встречен таким градом артиллерийского и ружейного огня, что потерял много народу. Тогда он стал отступать. Турки все время с успехом преследовали его и изрубили большое количество лучшего его войска. Я осмелился заметить ему, какие несчастия могут последовать, если он не потребует подкрепления. Он упорствовал и потерял половину своих людей. Редко я видел столь кровопролитное дело. Наконец, отбросив его почти до самого его лагеря, турки остановились при виде боевого ряда и закончили эту бесполезнейшую бойню, виновником которой был Суворов, да еще неправильности укреплений на протяжении окопов, не имевших взаимного отношения и таким образом дававших туркам возможности ежедневно делать нападения» [97] . Хотя Дама излагает свои воспоминания в форме дневника, это не дневник. Это именно воспоминания, написанные голы спустя после самих событий. В них много неточностей, ошибок. Так, Дама, лично симпатизировавший Суворову и оставивший замечательное описание первой встречи с ним, даже не упоминает о том, что во время боя 27 июля Суворов был ранен. Принятый в компанию таких лиц, как принцы Нассау, Де Линь, Ангальт, Дама повторяет некоторые сплетни, ходившие среди иностранцев, в частности об «отчаянии Суворова, принужденного служить под начальством Потемкина». Но само описание боя Дама дает верно: горячее, кровопролитное дело, плохо управляемая импровизация без дальнего прицела. «Записки» Дама в русском переводе вышли в 1914 г., а в 1895 г. в «Русской Старине» был опубликован дневник Романа Максимовича Цебрикова — питомца Лейпцигского университета, переводчика Коллегии иностранных дел, назначенного в 1788 г. состоять при походной канцелярии Потемкина. Цебриков вместе с армией прибыл под Очаков и провел в лагере всю кампанию, записывая изо дня в день все, что он «видел, слышал, испытал и пережил».

97

СИН. 1914. Кн. 18. С. 41—42.

«27 июля. Был молебен за одержанную над шведским флотом победу и, как говорят, еще за прогнание неприятеля с финляндских границ. И сей день торжествования нашего изменился в несказанную для нас печаль. О, Боже! колико судьбы Твои неисповедимы! После обеда выступает разженный крепкими напитками Генерал Аншеф Суворов с храбрым баталионом старых заслуженных и в прошедшую войну неустрашимостию отличившихся гренадеров из лагерей; сам вперед, ведет их к стенам очаковским. Турки или от страху, или нам в посмеяние, стоя у ворот градских, выгоняют собак в великом множестве из крепости и встравливают против сих воинов. Сии приближаются, турки выходят из крепости, устремляются с неописанною яростию на наших гренадеров, держа в зубах кинжал обоюдоизощренный, в руке острый меч и в другой оружие, имея в прибавок на боку пару пистолетов; они проходят ров, становятся в боевой порядок — палят. Наши отвечают своей стрельбою. Суворов кричит: «Приступи!» Турки прогоняются в ров; но Суворов получает неопасную в плечо рану от ружейного выстрела и велит преследовать турок в ров; солдаты повинуются, но турки, поспеша выскочить из онаго, стреляют наших гренадеров, убивают, ранят, и малое число оставшихся из них обращаются в бегство. Поспевает с нашей стороны другой баталион для подкрепления, но, по близости крепости, турков число несказанно усугубляется. Наступают сотни казаков, волонтеров и несколько эскадронов легких войск, но турков высыпается тысяч пять из города. Сражение чинится ужасное, проливается кровь, и пули ружейные, ядра, картечи, бомбы из пушек и мечи разного рода —- все устремляется на поражение сих злосчастных жертв — разумных тварей. Лютость турков не довольствуется тем, чтоб убивать... наимучительнейшим образом, но чтоб и надругаться над человечеством, отрезывая головы и унося с собою, натыкая на колья по стенам городским, дабы зверское мщение свое простирать и на безчувственную часть, удивительнейший член состава человека — голову. Не щадятся тут офицеры, коих отцы чрез толь долгое время с рачительностью и великим иждивением воспитывал и... Все в замешательстве, и немного требовалось уже времени для посечения турецким железом наихрабрейших наших воинов, числом против неприятеля весьма немногих, ежели бы Репнин не подоспел было с третьим баталионом и с конным кирасирским полком и не спас сей злосчастной жертвы от конечной гибели, которой пьяная голова оную подвергла. Князь по человеколюбивому и сострадательному сердцу не мог не пролить потока слез, слыша таковые печальные вести, и когда ему сказано было, что любимый его полк кирасирский поведен против неприятеля, то он — «О, Боже мой! Вы всех рады отдать на жертву сим варварам!» Все иностранные офицеры, бывшие на сем сражении зрителями, удивлялись неустрашимости наших солдат, от коих они слышали, когда возвращались в свой стан окровавленные и ранами покрытые: «Мы-де, солдаты, очень стояли крепко, да некому нами было командовать» [98] .

98

PC. 1895. Сент. С. 175—176

Замечательная батальная зарисовка штатского человека, питомца германского университета, набросанная, без сомнения, по рассказам очевидцев в тот злополучный день. И снова никаких намеков на возможность захватить Очаков. Снова виновником происшедшего называется Суворов. Снова упоминается обед и крепкие напитки. Как известно, Суворов придерживался спартанского образа жизни, был очень умерен в еде и в питье. Он сам воспитал себя воином — выносливым, не боящимся холода, физически крепким. После двух ран, полученных в Кинбурнском сражении, он не покинул поля боя, хотя потерял много крови. Но под Кинбурном он был полным хозяином положения, а в очаковском лагере собралось много разного рода начальников — русские и иностранные генералы, принцы и другие знатные волонтеры, каждый из которых претендовал на первые роли. Даже 23-летний Дама, если верить его запискам, во время боев дает советы то генерал-аншефу Суворову, то генерал-поручику принцу Ангальту, то чуть ли не самому главнокомандующему. Успех в сражениях на Лимане вскружил голову молодому французу. Он был обласкан

Потемкиным и по его представлению награжден Георгием 4-го класса. Что же говорить о принце Нассау, ставшем русским вице-адмиралом! Еще в начале войны императрица писала Потемкину о запрещении принимать в армию иностранных волонтеров. «Знатнейшие — были командирам в тягость»,— предупреждает она, ссылаясь на опыт прошлой войны. Исключение было сделано для морских предводителей. Но мы уже видели, к чему это привело накануне сражений на Лимане. Несмотря на проявленную Суворовым предупредительность, Нассау, как видно из суворовского письма к нему от 6 июля, позволил себе бестактность по отношению к русскому генерал-аншефу: «Как принц, Вашим письмом от 4-го Вы выразили желание получить Трегубова, который находится при мне: Вы уж меня простите, да негоже Вам так обходиться со мной, стариком. Если причина тому неудовольствие, то оно прилично начальнику, а никак не капризу подчиненного, иначе впадем мы в анархию».

Потемкин вскоре сам почувствовал вредность подобного положения и стал наводить порядок. И Джонс, и ставший его злейшим врагом Нассау, и Де Линь, и родственник Потемкина польский гетман Браницкий вскоре были удалены из армии, унося обиду на главнокомандующего. Суворов с его взрывчатым темпераментом был первым, кто обнажил всю несуразность субординации, сложившейся в лагере под Очаковом. Бой 27 июля был для него выходом накипевших обид. Он засиделся без настоящего дела, вынужденный наблюдать с суши, как его войска, посаженные на гребные суда, сражаются с неприятелем. Мелкая стычка по его вине превратилась в кровопролитное дело. Потемкин не стал щадить своего любимца и поступил, как и должно поступить начальнику, желающему поддержать дисциплину.

«Не думал я, чтоб гнев Вашей Светлости толь далеко простирался; во всякое время я его старался моим простодушием утолять», —- читаем мы в письме Суворова от августа. Оказывается, морские офицеры в своих рапортах Суворову привели данные не только о типах кораблей Газы Хасана, появившихся под Очаковом 29 июля, но и умудрились показать калибры корабельных орудий. Эти рапорты, пересланные Суворовым главнокомандующему, вызвали справедливое замечание последнего, которое Суворов принял на свои счет и расценил, как гнев, «Невинность не терпит оправданиев, — продолжает он,— всякий имеет свою систему, так и по службе, я имею и мою; мне не переродиться, и поздно. Светлейший Князь! Успокойте остатки моих дней, шея моя не оцараплена, чувствую сквозную рану, и она не пряма, корпус изломан, так не длинные те дни. Я христианин, имейте человеколюбие. Коли Вы не можете победить Вашу немилость, удалите меня от себя, на что Вам скосить от меня малейшее безпокойство. Есть мне служба в других местах по моей практике, по моей степени; но милости Ваши, где б я ни был, везде помнить буду. В неисправности моей готов стать пред престол Божий». Кажется, в тот же день он набрасывает еще одно письмо: «Какая вдруг перемена Милости Вашей и что могу надеяться в случайных смертному нещастьях, когда ныне безвинно стражду! Противна особа, дела. С честью я служил бы, Милостивый Государь, но жестокие мои раны приносят с собою, Светлейший Князь, утруждать Вашу Светлость о изпрошении Милости Вашей, чтоб изволили дозволить мне на некоторое время отдалиться к стороне Москвы для лутчего излечения оных и поправления моего ослабшего здоровья с жалованием и моему стабу. Я явиться к службе не замедлю».

Эти два письма давно опубликованы: первое М. Антоновским в 1806 г., второе в журнале «Русский вестник» в 1815 г. Первое известно только в копии, второе в виде черновика. Оно написано на одном листке с черновиком третьего письма Потемкину, перебеленного и датированного 10 августа. Но как изменился тон переписки за какие-то сутки! «Если хотите истинной славы, следуйте стопами добродетели,— начинает Суворов по-французски и тут же переходит на родной язык,— последней я предан, первую замыкаю в службе отечества. Для излечения моих ран, поправления здоровья от длинной кампании, еду я к водам, Вы меня отпускаете, минерал их ближе: в обновлении Вашей Милости... Светлейший Князь! Защищайте простонравие мое от ухищрениев ближнего. Против Государственных неприятелей, ежели Бог изволит, я готов, Милостивый Государь! чрез 14 дней».

Совершенно очевидно, что Потемкин сменил гнев на милость. Ободренный Суворов, получив отпуск, прозрачно намекает на чудодейственное лекарство, которое может помочь ему лучше всяких минеральных вод: «вы меня отпускаете, минерал их ближе: в обновлении Вашей Милости».

В ожидании ответа Суворов дает волю давно сдерживаемому раздражению на засилье иностранцев, В письме Рибасу, не известном биографам Суворова [99] , он дает отповедь Нассау. «К 18 июня блокфорт бой выиграл. Нассау всего-то и поджег что, уже разорили да пулями изрешетили»,— пишет Суворов, прибавляя, что он трижды посылал приказы Нассау о наступлении. «Гребная эскадра, как бы там ни было, ни за что бы тогда неверных не настигла. Они бы до последнего своего судна спаслись за 3 часа до прихода Нассау, которого зашвырну я выше Ваших облаков в эфир бесконечный, ради славы флота, ради собственной его славы и духа сопернического. Но меж тем им-то невдомек, что я уже вырос, что помериться могу с Турвилем западным иль с Тюренном. Думал я, что уж получил по заслугам, теперь жду сего по справедливости и надеюсь получить вскорости, ежели Князь найдет сие нужным.

99

Впервые опубликовано мною в СП (С. 152—155).

Я русский, не стану француза или немца оскорблять. Злословить можно... Ежели ничего не получу, пусть тогда Князь сделает милость — позволит мне пожить некоторое время наподобие Лаудона, а там пусть действуют за меня тряпки, вдохновляемые Минервой. А коли нет, так я ужо ославлю авантюриста до самых полюсов. Разбранили меня также в газете. Нет, лавры 18 июня— мои, а Нассау только фитиль поджег; а скажу и более — неблагодарный он! Пусть Князь гневается хоть бы и в 10 раз сильнее, все равно не могу Вам не писать. Тошно мне... Здесь у Репнина свой фагот: "племянничек, журавль с крестом, все для предбывшей Чесмы».

Его задевает тот факт, что весь успех сражения 18 июня, когда турецкому флоту были нанесены самые тяжелые потери, приписан Нассау, а его — Суворова — разбранили в газете (в какой, установить не удалось), и он остался не только без наград, но и подвергается насмешкам Репнина, который завел песню о том, будто бы Суворов хлопочет о наградах для своего племянника князя Алексея Горчакова за сражения на Лимане, сравнимые по результатам с Чесмой. Заезжие герои — «тряпки, вдохновляемые Минервой». Они, как греки под стенами Трои, медлительны и нерешительны. Даже прославленный Джонс действовал со своей парусной эскадрой крайне пассивно. Суворов не говорит об этом прямо, но в других письмах (Рибасу и самому Потемкину) Джонсу достается не меньше Нассау, который, кстати говоря, первым вынес приговор американцу: «Поль Джонс доказал нам,— писал он своей жене после боя 18 июня,— что не одно и тоже командовать одним корсаром и целой эскадрой. Однако его преувеличенная репутация затмила бы меня, если бы я не победил» [100] .

100

ВИЛ. 1894. Янв. С. 182