Суворов и Потемкин
Шрифт:
Разумеется, не все слова Суворова следует принимать на веру. Блокфорт внес важную лепту в победу 18 июня, но ведь и Нассау пришлось выдержать противодействие Джонса и проявить решимость, чтобы успеть настигнуть турецкие корабли, деморализованные экипажи которых ждали утра, чтобы прорваться из Лимана в открытое мор В тех же письмах жене Нассау отдает должное своим соратникам: «Нет большего удовольствия, как содействовать выигрышу сражения! Но это удовольствие я буду часто иметь с русскими. Офицеры, бывшие под моей командой, солдаты и матросы — все вели себя как герои! Никого нет в мире храбрее русских» [101]
101
Там же. С. 181.
В отрывистом тексте письма Суворова Рибасу проступают новые подробности злополучного боя 27 июля, случившегося на глазах
«Проклятые волонтеры, самый проклятый — Дама, словно мне равный... Коли не в нашей службе, с радостью уступлю место Нассау-иностранцу, а иначе — ни за что, хоть даже и в одном был со мною чине... Сопливец Дама, друг его (Нассау.— В.Л.), возомнил, что мне равен, подходит и кричит мне: "Сударь!" ... Берется в полный голос распоряжаться, русские слышат язык французский словно от играющего свою роль актера, а между тем я, командующий, ни на мгновение ни единого слова, кроме его приказов, услышать не могу. Я в бешенство пришел. Думали, что я в тылу, а я принужден был команды давать чрез младших чинов, и потому Фишера упустил, который дошел уже до края бездны, а как достал я его, он уже был там. Другой, повежливее Дама, привязался ко мне, представлялся будто на обеде, из виду меня не терял (говорю Вам, пусть Князь о сем думает, как хочет, я же все сие видел. В другой раз, коли так придется, выгоню их, да и наших, кнутом, ибо за исход боя я отвечаю, а ежели им угодно, так я их саблей). Есть способ от пуль укрыться. Кстати, слева от меня был один, но честный человек. Я поворачиваю круто вправо, воспитанный волонтер предо мной. Вдруг левый повод у меня хватает, моя лошадь еще на пядь — и конец. Хотел бы я, чтобы Вы о нем разузнали. Коли останусь жив, буду у Князя. Я русский, не потерплю, чтоб меня теснили эти господа... боюсь рана моя чрез месяц заживет, а за три недели скажу спасибо. Турки больше делать вылазок не станут. Другое дело, если надобно, приманим их... У меня 27 артиллерии не было. Она была в резервном корпусе. Александр Николаевич там был. С. меня фальготировал... Последние слова мои были касательно того, чтоб другой баталион позвать, а 1-й притянуть... Вы знаете, у меня всегда ординарцев мало... Мне бы их прислали, у меня бы их на раздачу приказов не хватило. Субординация! Стыдно мне говорить о сем. Разве не я громче всех кричал против неподчинения?! Хватит... да, истинная правда: я ведь не разбираюсь в пехоте, я там и недели подряд не служил во всю жизнь, которая вот-вот кончится, а до того пребуду при Князе, ежеле только сам он меня не откомандирует».
Как видим, во время боя не только Дама давал советы русскому генерал-аншефу. Какой-то другой волонтер-иностранец даже схватил лошадь Суворова за повод — и тут последовал выстрел. Без преувеличения Суворов был на волос от смерти. Весь ход боя в пересказе Суворова выглядит, как жаркая, неуправляемая стычка, что подтверждается и другими свидетельствами. С опозданием Суворов дает ответ на запрос Потемкина о причине отсутствия артиллерии.
Она, по его словам, была неподалеку, у Александра Николаевича Самойлова, но, очевидно, последний не проявил инициативы и не поддержал попавшего в трудное положение Суворова. Возможно, в своих рапортах Потемкину от 28 июля Суворов сознательно затемнил ход дела, не желая перекладывать свою вину на других. В конце письма звучит горькая ирония: сначала иностранцы оттерли его от боевого дела под предлогом незнания им морской службы, теперь, чего доброго, обвинят в незнании азов военного ремесла.
Рибас, похоже, поделился содержанием суворовского письма с Поповым, и 18 августа Суворов в большом письме Василию Степановичу вынужден оправдываться: «Басни и дело!.. Вы сами знаете, подозрения быть не могло: природа не одарила меня безчестностью, перемениться мне поздно, буду всегда тот же... Честь моя мне дороже всего, покровитель ей Бог!» Чувствуя, что переборщил, нападая на Нассау и других волонтеров, Суворов просит Попова различать слова и дела. И тут же напоминает о своей якобы «смертельной ране», которая и «ныне с остатком того, будто до будущей недели. Знаете, что лекари льстят»,
простодушно прибавляет он, рассчитывая на передачу этих слов Потемкину.
Ни одно ответное письмо Попова, Рибаса и Потемкина тех дней до нас не дошло. М. Антоновский в первом издании «Науки побеждать» опубликовал в приложении несколько писем Суворова, среди которых оказалось еще одно «послание» Потемкину, относящееся к очаковскому конфликту: «Боже мой! Как я обезпокоил Вашу Светлость, моего благодетеля. Скромность, притворство, благонравие, своенравие, твердость и упрямство равногласны, что разуметь изволите? Общий порок человечества». (Потемкин, судя по всему, передал своему любимцу благожелательный ответ, но напомнил ему о его горячности и стремлении всюду быть первым. «Суворова не пересуворишь!» — говаривал он. Поэтому Суворов и переводит диалог в русло моральных сентенций, рассуждая о слабостях, присущих всему человеческому роду). «Для меня толк пятой заповеди по
Милостивый Государь, добродетель всегда гонима, покровительство ближе всех к Вам, Вы вечны, Вы кратки, в него я себя поручаю».
Ссылка на австрийского полководца Лаудона, победителя прусаков в Семилетней войне, весьма примечательна. Престарелый фельдмаршал жил на покое. Неудачи австрийцев в кампании против турок 1788 г. заставили императора Иосифа «вспомнить» старика. Возглавив армию, Лаудон сразу вдохнул в нее победоносный дух и без особого труда — «шуткою»— взял сильную крепость Дубицу, Намек очевиден: недостатки недостатками, а положиться на него — Суворова, как и на Лаудона, можно — он не подведет. Уже это письмо, написанное судя по всему, 18 августа, одновременно с датированным письмом Попову, свидетельствует о том, что конфликт почти исчерпан.
18 августа противник сделал новую вылазку, во время которой был тяжело ранен в голову Кутузов. Де Линь, стоявший с ним рядом, написал в Вену: «Кутузов не доживет до утра». Он ошибся, как ошибся и Суворов, уверявший Рибаса в том, что после 27 июля «турки больше делать вылазок не станут». Потери только убитыми составили 6 офицеров и 70 солдат. Дама, раненный пулей в плечо, вспоминал, что «никогда еще турки не делали вылазки с подобной яростью. Я должен признаться, что в этот день я видел самое большое колебание в русских войсках, в особенности между офицерами». Помог Нассау, открывший с судов флотилии огонь во фланг туркам.
Вылазка 18 августа была не последней. Осада продолжалась. Суворов не поехал к водам для излечения раны, остался в Кинбурне и едва не погиб при взрыве снарядной лаборатории 20 августа. Взрыв причинил большие разрушения, но по счастливой случайности уцелели бочки с порохом, находившиеся там же Попов прислал Суворову свои соболезнования. «Я, благодаря Всевышнего, большого вреда, кроме нескольких малых на лице знаков и удара в грудь, не получил, — диктует Суворов своему адъютанту 22 августа. И тут же следует собственноручная приписка: «Ох братец, а колено, а локоть. Простите, сам не пишу, хвор». Но как вдруг переменилось настроение у больного! Тем же 22 августа помечено другое письмо Суворова: «Батюшка Князь Григорий Александрович! Нижайше благодарю Вашу Светлость за Милостивое Ваше письмо и Г[оспо]жу Давье. Как Вам наипреданнейший вечно! Здесь я служить могу, Бог даст и дале, дух мой бодр; цалую Ваши руки». Без сомнения, Потемкин, приславший сиделку — госпожу Давье — для ухода за раненым Суворовым, высказал сочувствие своему «другу сердешному». Этого было достаточно, чтобы воскресить «умирающего».
Итак, отношения между Потемкиным и Суворовым были восстановлены уже 22 августа.
Как и у каждого человека, у Суворова были слабые стороны характера: горячность, нетерпеливость, мнительность, раздражительность. Он сам сознавал это и говорил о себе: «Я иногда растение «Noli mi tanger», то есть, не трогай меня, иногда электрическая машина, которая при малейшем прикосновении засыплет искрами, но не убьет» [102] . Он был отходчив и совестлив и не стыдился признаться в своей неправоте. 24 августа Суворов узнает, что Корсаков, руководивший возведением осадных батарей, поскользнулся, упал в ров и накололся на собственную шпагу. Суворов был потрясен. Все обиды и подозрения ушли, осталось уважение к памяти талантливого человека. «Я оплакиваю Николая Ивановича. Он скончался, — пишет Суворов по-французски Рибасу. — Я знал его еще ребенком. Избранное им поприще побуждало его к великим деяниям. Отечество теряет в нем человека редкого. Грудь моя болит более всего. Шея медленно заживает».
102
Фукс. С 127—128.
Суворов не вернулся в лагерь под Очаков. Может быть, причиной тому была плохо заживающая рана на шее и контузия в грудь, полученная при взрыве в Кинбурне. Но, скорее всего, Суворов, привыкший с легкой руки Потемкина к самостоятельности, не захотел играть вторые роли среди генералов, прибывших под стены крепости. Находясь в Кинбурне, он почти ежедневно доносит Потемкину о состоянии вверенных ему войск, об обстановке на море. Сохранились и письма Суворова Потемкину. О характере их переписки может дать представление письмо от 11 сентября: «При нижайшей благодарности за Милостивое Ваше письмо от 8-го ч. сего месяца желаю Вашей Светлости служить паче моею кровью. Раны на шее только что затворятся на этой неделе, но другие увечья пуще скучны». Потемкин не настаивал. Он продолжал методично сжимать полукольцо батарей под Очаковом. Бомбардировки с воды и с суши наносили большие разрушения крепости, но гарнизон мужественно держался, время от времени совершая дерзкие вылазки.