Свадебные колокола
Шрифт:
ДЕЛА ДЕЛАЮТСЯ МЕЖДУ ДЕЛАМИ
У склада, длинного одноэтажного деревянного помещения, куда уже начали завозить импортное оборудование для пуска комбината и где эти сложнейшие агрегаты, раскрашенные в ярко-красный и синий цвета, стояли под самодельными зонтиками из брезента, несколько рабочих в спецовках разгружали Венину машину.
И когда они сняли последний тяжёлый ящик с электродами, закурили чёрные индийские сигареты (столичное снабжение было налицо) и, переговариваясь, ушли к машине в новеньких брезентовых рукавицах, подошёл Сёмка.
Он оглянулся несколько раз по сторонам и, когда убедился, что кругом
В кабине Сёмка вытащил из-под трубы пустой пакет Гуревича и достал из него зелёную флягу.
Потом он извлёк из-за пазухи бутылку «Питьевого спирта» и перелил спирт во флягу.
Бутылку спирта Сёмка купил в ларьке у тёти Маруси, которая торговала люстрами, охотничьими ружьями, одеждой, детскими игрушками, модными зонтиками на тонких ручках и полным набором всех винно-водочных изделий, кроме водки.
Затем Сёмка положил в пакет белый хлеб, масло, десяток пирожков с мясом, сыр и колбасу.
Всю провизию он приобрёл в другом ларьке, где торговала Зоя, тёти Марусина дочка. Она держала в своих руках монополию на продтовары, гастрономию и водку. Зоя закончила в Иркутске школу торгового ученичества и приехала к ним по комсомольской путёвке. Вот уже полгода, как по настоянию штаба она перевела свой ларёк на полное самообслуживание. В первый месяц у неё была большая недостача, и Зоя всю неделю ходила с заплаканными глазами. Но, очевидно, произошла какая-то ошибка, потому что после этого случая всё в ларьке было в порядке. Приходили, брали, что нужно, и платили Зойке деньги, а если её не было в магазине, заносили на следующий день. Все были довольны, и больше всех Зойка. Её ларёк работал без перерыва на обед, но сама Зойка уходила обедать в столовую. А потом она ввела новую моду: стала закрывать ларёк не в пять часов вечера, а в одиннадцать, а сама уходила домой или в клуб на танцы. Тётя Маруся всё кричала на неё, что её отдадут под суд, и сама дежурила в ларьке. Но потом ей надоело, потому что всё было хорошо, и она махнула рукой на дочку. Ребятам это пришлось по душе, и все предпочитали ходить в ларёк после пяти часов. Когда приехал ревизор, он закатил Зойке потрясающий скандал и ходил жаловаться на неё в партком комбината. Два дня ларёк был закрыт на учёт. Ревизия прошла успешно. Никто из ребят не видел ревизора, но сочли, что он бюрократ и зануда. На третий день ларёк снова работал до одиннадцати. А ревизор, которого никто не видел и который ходил жаловаться в партком, написал про Зойку в областную газету. Хвалил её сдержанно, по-стариковски. Фамилия ревизора, стоявшая в конце статьи, понравилась ребятам — Царёв. В штабе решили написать ему письмо, но закрутились и о письме забыли.
Сёмка взвесил в руках пакет, набитый продуктами, облегчённо вздохнул и выбрался из кабины.
Подошёл Фисенко. Он обошёл вокруг машины, ударил кирзовым сапогом по заднему скату и подошёл к Сёмке.
— Ты говорил, что твой приятель в город едет. Верно? — спросил он.
Сёмка ничего не ответил — не позволяло самолюбие. Он уселся на подножку машины, а Фисенко встал рядом.
— Что молчишь, как бревно?
Сёмка набрался храбрости и поднял глаза на начальника участка:
— Ты не кричи на меня. Сегодня я взял отгул за воскресенье. А в воскресенье никто не имеет права орать на меня. Это точно! — Он положил ногу на ногу, приняв независимый и оскорблённый вид, и радостно закончил: — А он в дирекции. Ты теперь попляшешь у нас, Фисенко, и учебник русского языка выучишь.
Сёмка замолчал. Но
— Ты знаешь, кто он — Венька? Депутат!
Какой депутат, он не стал объяснять. Депутаты разные бывают. А Венька похож на депутата: солидный парень, серьёзный. Как он Фисенко отделал. Красота! Венька всё может.
Но Фисенко пропустил мимо ушей грозные Сёмкины слова. Таких слов на своём веку он знаете сколько слышал? И жаловались на него сто тысяч раз, и ругали его на парткомах, и писали на него повыше, и к депутатам вызывали, так что этим его не возьмёшь. Фисенко спокоен — его участок лучший во всём управлении. Сто сорок восемь процентов! Сам директор к нему за советом приходит. Фисенко здесь вроде этого самого Нерона в Риме. Если бы его не было, этих сорока восьми процентов тоже не было. А нынче такое время, что сто процентов каждый даёт. Сто процентов — это мелочь, вроде нижнего белья.
— Дай-ка закурить, — попросил Фисенко.
— А я уже бросил, — торопливо сказал Семён. Он врал без злого умысла и поэтому не краснел. — Папиросы — это яд. А мне всякого яда и без папирос хватает. Сыт по горло.
— Выручишь меня? — неожиданно тихо спросил начальник участка.
Это было что-то совсем новое в репертуаре Фисенко. Но Сёмка твёрдо ответил:
— У меня денег нет. И вообще я в долг никому не даю. Только беру. — И он, довольный собственным остроумием, победно посмотрел на Фисенко.
А начальник участка вздохнул и вытащил из кармана пачку ленинградского «Беломора». Пачка была нераспечатанная, синяя. Он по привычке у всех просил закурить, а своей пачки ему хватало на неделю. Фисенко распечатал пачку папирос, закурил и сказал:
— Не в энтом дело. У меня дело в Таёжном есть.
Под его пристальным взглядом Сёмка поднялся с подножки и смущённо сказал:
— Я ничего не знаю. У меня выходной день.
— Хватит кудахтать. Я тебе по-русски говорю — дело у меня важное. А то, гляди, в энтом месяце твои нарядики так закроются, что шакалом выть будешь.
— А я плевать хотел на твои наряды! — гордо сказал Семён. Он мягко улыбнулся, и от этой тихой улыбки на его лице появилась упрямая складка между брешей — верный к точный признак твёрдых решений. — Я всё равно уйду от тебя, Фисенко. Или ты уйдёшь. Я теперь в чудеса верю. Это точно! И не хочу быть дураком. Дураком стать никогда не поздно.
Люди меняются сразу вдруг, меняются прямо у вас на глазах. Непонятно и непостижимо, как это может произойти. Какие неведомые силы производят в человеке душевный переворот? Смотришь, а человек уже не тот, совсем другой. И это за одну минуту. Но эта минута зреет в нём долго, быть может годами, она прозревает, растёт, набирается веры и ищет выхода. И наконец находит. И человек, который ещё вчера был далёк от вас, как звезда, вдруг становится самым близким другом. А друг — врагом на всю жизнь.
Фисенко прожил большую жизнь. Но он не знал об этом, он мог только догадываться.
Фисенко достал толстый бумажник, открыл его и сказал:
— Я заплачу. — И он протянул Сёмке гладенькую красноватую бумажку. — Хватит?
Он сказал об этом совеем просто, словно покупал у тёти Маруси в ларьке электрический чайник. Для него это была обычная история: не подмажешь — не поедешь, плохо подмажешь — далеко не уедешь, и Фисенко не испытывал никакого стыда, никакого угрызения совести, как не понимал и не испытывал стыда Нерон, сжигая Рим и отравляя свою жену. Да и знал ли об этом Фисенко?