Свечи

Иеромонах Тихон

– Помолиться хотите? – говорю тихо.

Она молчит. Потом – кивнула.

– Исповедоваться… можно?

– Можно, – говорю, – заходите. Только сразу предупреждаю: без суеты. Потихоньку, как с Богом.

К аналою не повёл – сели на скамеечке сбоку, у стенки. Она долго сидела молча. Пальцы вцепились в платок, на губах дрожание, глаза – ни на меня, ни на иконы, никуда. Как будто внутрь себя глядит.

И вот, минут через десять, почти шёпотом:

– Я всю жизнь ненавидела Бога…

Я не перебиваю. Пусть идёт, как идёт.

– Сначала

потому что его в нас вбивали. Нас заставляли верить – а я не хотела. А потом… потому что Он молчал.

Я ждал. Она сама продолжила.

– Мне было восемнадцать. Мать лежала, умирала от рака. И я молилась. Не умея. Не как надо, не так. Просто – “Сделай что-нибудь!” А потом – пустота. Не стало матери, не стало смысла. Я стала работать в библиотеке, потом – партсобрания, потом – книжки, конференции, агитбригады. Я думала, что сожгу в себе всё это… а оно жило. Не вера – тоска. Что если Он всё-таки есть – и всё видел?

Она вытерла платком глаза.

– Я ломала детей. Знала, что кто-то дома молится, – вызывала родителей. Стесняла веру. Говорила: “Нет никакого Бога, есть наука”. Я говорила это с дрожью в голосе. Знаете почему?

– Почему? – спросил я.

– Потому что боялась, что Он услышит.

Тут я понял – она верила. Всю жизнь. Только по-своему, по-больному.

– А теперь, – говорит, – никого нет. Ни мужа, ни сына. Книги в библиотеке заплесневели. А мне всё снится, будто я стою одна, и над головой небо… и только тишина. Не молчание – тишина, как внутри гроба. Я просыпаюсь – и хочется закричать.

Она умолкла.

– Вера Павловна, – говорю, – исповедь – не для того, чтобы обвинить себя. А для того, чтобы встретиться. С Ним. Тем, кого вы боялись. Тем, кого ждали.

Она молча смотрела в пол.

– Но я не умею… – прошептала.

– И не надо уметь. Он сам умеет. Вы – скажите. Скажите хоть одно слово от души.

– Прости…

Мы долго сидели молча. Потом она приложилась к кресту робко, неловко, как впервые. Я прочел над ней разрешительную молитву. Она ушла не сразу. Посидела в храме ещё полчаса. Я поглядывал – сидит неподвижно. Только губы шевелятся. Может, читала то, чего не знала. Может, впервые в жизни просто говорила с Ним.

На следующий день она принесла старую книгу. Оказалось – Евангелие. Подаренное когда-то тайно, она хранила его в обложке энциклопедии. Кладёт на стол:

– Можно… мне начать читать заново?

– Не только можно, Вера Павловна, – нужно. Это будет ваша первая настоящая библиотека.

Когда она вышла из храма, вечер уже обнимал село сизым холодком, ветер гнал по дороге клочья дыма от печек. Вера Павловна шла медленно, не оглядываясь. И в этом неторопливом, почти неловком шаге было что-то детское. Не как у пожилого библиотекаря, а как у человека, который только начинает учиться ходить. Только теперь – по вере.

Я долго стоял у притвора, смотрел ей вслед. Потом прикрыл двери, сел на лавку и остался в тишине.

Иногда Господь долго-долго ждёт человека. Ждёт не у храма – у сердца. Стоит у запертой двери, как

сказано: “Се, стою у двери и стучу”. И порой, чтобы человек открыл, нужна не проповедь, не книга, не доводы – а боль, долгая, как жизнь. Боль, которая выстукивает в сердце ту самую фразу: “Прости”.

Веру Павловну я знал всю жизнь. Она была общественным идейным костяком, как тогда говорили. Строгая, прямая, всегда с заготовленным мнением. Но теперь я понимаю – она была честной. Даже в своей борьбе. Даже в ненависти – была какая-то по-своему отчаянная, и даже мученическая верность правде, в которую хотела верить. А за этим… за этим стояла душа, уставшая искать.

Мы все по-разному приходим к Богу. Кто – через любовь. Кто – через страх. Кто – через грех. А кто – через войну с Ним. Но те, кто честно сражался, часто становятся самыми преданными. Потому что поняли: Он не мститель, не каратель, а Отец. Даже не прогневавшийся, а ждущий.

С тех пор Вера Павловна приходила часто. Сидела на задней скамейке, тихо, почти незаметно. Потом начала помогать – книги в лавке расставляла, вышивала накидки на аналои, переписывала имена из старых поминальных книг. Говорила, что теперь, мол, у неё настоящая библиотека: “Только не литература – души”.

Ушла она тихо. Летом, в день памяти равноапостольной Марии Магдалины. Как бы кто ни считал – совпадением или знаком, но я думаю: не зря. Ведь и та шла к гробу с тоской, а встретила воскресшего Христа. И Вера Павловна пришла к Нему сквозь гробовую тишину собственной жизни. И, как сказала тогда на исповеди, впервые – не испугалась.

Теперь, когда я читаю Евангелие и вижу, как Господь прощает блудницу, мытаря, разбойника, я вспоминаю её. Потому что покаяние – это не только боль. Это дар. Это встреча. А встреча – это всегда любовь. Даже если начинается с ненависти.

Вот и думаю порой: сколько ещё у нас таких, кто, как Вера Павловна, спрятал Евангелие в энциклопедию? Кто всю жизнь спорил, боролся, отрекался, а на самом деле не мог простить Богу, что Он есть?

А Он… Он всё равно ждёт.

+

Свеча пятнадцатая

Крест в огороде

Это было в середине мая, перед Троицей. Солнце светило по-весеннему весело, а народ – по-весеннему беспокойно. Кто теплицу клеит, кто поросят гоняет, кто свататься собрался. А у меня в приходе – всё как всегда: службы, крестины, покойники, вопросы.

– Батюшка! – зовёт меня тётка Дарья с задворков. – Заходи! У меня тут... как бы сказать... событие духовное.

Дарья – баба основательная, с лицом, на котором и Пасха, и Страшный Суд вместе уместились. Лет шестьдесят, вдова лет пятнадцать, носит платок даже на печке. Всегда говорит прямо, как по дощечке рубит.

Подхожу. Смотрю. А у неё, прости Господи, посреди огорода, между морковкой и луком – крест. Самый настоящий, деревянный, высотой в рост. Новый, только сколоченный. И в землю вкопан глубоко. Прямо рядом с картошкой.