Свечи
Шрифт:
Она была молодая мать, с трёхлетним сыном, и пришла с тем, что, казалось, невозможно исправить. Гнев на собственное дитя, чувство обиды, отчаяние. Сначала, она сидела молча, пока я не заговорил.
– Батюшка, – сказала она, в её голосе было что-то отчаянное и горькое, – я не могу простить своего сына. Он мне стал тяжёлым бременем. Он не слушается, он не понимает меня, он не хочет меня слушать. Я кричу, а он… он смотрит на меня, как на пустое место. Я не знаю, что мне делать, как быть.
Её слова были как удары, каждый из которых глубоко вонзался болью в её душу. Я видел,
– Ольга, – сказал я ей, – твой сын не обязан быть таким, каким ты его хочешь видеть. Он – это не продолжение твоих ожиданий и мечтаний. Он не обязан соответствовать твоим идеалам. Он – это отдельная личность, с собственным миром, с собственным путём. Ты не можешь его переделать. Но ты можешь научиться прощать его, прощать за его несовершенство, так же как и сама прощаешь себе свою несовершенность.
Она молчала, но её глаза искали какой-то ответ, как если бы я сказал ей нечто совершенно непостижимое. Её лицо было болезненно сосредоточено, и, я знал, она переживала болезненный процесс, задавая себе вопросы, которые раньше не приходили в голову.
– Батюшка, но как же я могу простить его? Он же всё время меня разочаровывает. Я чувствую, что я не могу ему доверять.
Я видел её внутренний конфликт, её душевное противоречие. Это был момент, когда она могла либо раствориться в своём горе, либо сделать шаг в сторону прощения.
– Ольга, – сказал я, – ты говоришь, что твой сын не оправдывает твоих ожиданий. Но подумай, а оправдываешь ли ты свои собственные? Ты ждёшь от него то, что ты сама не можешь дать себе. Ты хочешь, чтобы он был совершенным, но сама не видишь, что он и есть твоё зеркало, которое отражает все твои внутренние страдания и ограничения. Ты не можешь его простить, потому что не можешь простить себя. Ты не можешь принять его недостатки, потому что не можешь принять свои.
Она покачала головой, как если бы эти слова были слишком тяжёлыми для её сердца.
– Мы все, – продолжил я, – должны научиться прощать друг друга. И это прощение начинается не с других, а с нас самих. Если ты хочешь, чтобы твой сын стал другим, измени себя. Если ты хочешь увидеть в нём образ Божий, начни с того, чтобы увидеть его глазами любви, а не через призму своих ожиданий.
Я видел, как она немного расслабилась, хотя её взгляд был всё ещё тревожным.
– Ты знаешь, – добавил я, – иногда дети бывают самыми строгими наставниками. Мы ищем во внешнем мире учителей, а они, часто, бывают рядом с нами. Твой сын учит тебя смирению, учит тебя любви и терпению. Ты говоришь, что он тебя разочаровывает, но ты сама тоже должна стать для него примером. Он не должен соответствовать твоим ожиданиям, но ты должна научиться видеть в нём, не совершенного, но уникального человека, которого Бог тебе доверил.
Прошло несколько месяцев. Ольга приходила ко мне, и её лицо постепенно начинало меняться. Она научилась понимать своего сына. Это не означало, что он стал послушным и идеальным, но она начала смотреть на
Жизнь их с сыном постепенно наладилась. Мальчик не стал совершенным, но стал чувствовать любовь своей матери, и её отношения с ним приобрели новый смысл. Она научилась отпускать свои ожидания и принимать его таким, какой он есть. И этот процесс был не просто родительским уроком, но уроком жизни, уроком, который касается всех нас.
Прощение в отношениях между родителями и детьми – это не просто примирение. Это путь, на котором каждый из нас должен быть готов к внутреннему преображению. Прощение начинается с признания собственной вины, с осознания того, что в этой жизни нет идеальных людей. Есть только возможность любить и прощать, принимая друг друга с достоинством и уважением.
Прощение – это путь, по которому мы все идём. Мы прощаем, чтобы исцелить себя, чтобы перестать быть пленниками своих страхов и ожиданий. И именно это прощение открывает перед нами свет Божий, который освещает все наши отношения и наши сердца.
+
Свеча двадцатая
Дочки – матери
Она приходила всегда тихо, почти незаметно, как тень свечи на стене. Маленькая, в тёмном платке, с руками, застывшими в жесте вечного ожидания – то ли молитвы, то ли подаяния милости, которой и сама не верила, что заслуживает.
Наталия Николаевна. Её уже давно никто не называл по имени – все знали: это та самая женщина, что десятый год ухаживает за своей матерью, лежачей, немой, слепой, в полураспаде разума, в беспамятстве, где не осталось ни дочери, ни прошлого, ни молитвы. Только – тело. И неразборчивое ворчание – упрек.
Она не жаловалась. Но однажды осталась после вечерни и произнесла:
– Батюшка, скажите… если я не чувствую любви, но всё равно ухаживаю, всё равно мою, кормлю, читаю ей псалтырь… это – грех или подвиг?
Она говорила спокойно, но лицо её было, как выжженное поле после пожара. Без зелени, без дождя. Только чёрная земля, которая молчит.
Я не ответил сразу. Ибо сердце её, как мне тогда открылось, было Голгофой, на которой она, как невидимая жена-мироносица, каждый день совершала служение, никем не замеченное. Не было у неё ни ангела с мечом, ни света с неба. Только сон, похожий на смерть. Только тело матери, как алтарь без святых Даров.
Я сказал:
– Есть молитва, в которой душа поёт, потому что чувствует Бога. Но есть другая молитва – когда душа молчит, потому что всё в ней выжжено. И если она остаётся верна, не уходя, не бросая, без осуждения и мести, – то это и есть самая чистая жертва любви.
Она слушала, не мигая. И я вдруг почувствовал, что стою перед человеком, чьё страдание – глубже слов. Это была не злость, не уныние, не отчаяние. Это было то, что Священное Писание называет жертвой вечерней – когда день уже угас, света нет, но сердце не уходит из храма.