Свечи
Шрифт:
– Это что, Дарья?..
А она, как ни в чём не бывало:
– Так это... чтоб Бог картошку хранил.
Стоит, улыбается. Не иронически – по-настоящему, по-доброму.
Я молчу. Гляжу на крест, потом на неё. А она руками разводит:
– Я подумала: коль на храме крест – чтоб душу хранил, так и в огороде можно – чтоб живот не оголился. Бог же везде, батюшка?
На Троицу я вышел на проповедь. Народу – полный храм, даже в дверях стояли.
– Дорогие, – говорю, – вот у нас тут Дарья крест в огород поставила. Некоторые
Я посмотрел по сторонам. Люди оживились, переглянулись. Кто-то хихикнул.
– Смеётесь, – сказал я. – А вы сами-то верите, что Бог может картошку хранить?
Тишина. Даже дети перестали шаркать.
– А я вот верю. Потому что Бог хранит не только царей и архангелов. Он хранит и нас с вами. Простых. Грязных. Грешных. Со спинами больными и зубами плохими. Он хлеб наш насущный благословляет. И дождь. И солнце. И урожай.
– Дарья поставила крест не потому, что не знает, где ему стоять. А потому, что знает, где ей жить. А живёт она – с Богом. Не в книжках, не в философиях, а в грядках, в молитве шёпотом от боли, когда ноги не идут, а надо.
Кто-то вздохнул.
– У нас вера – не на показ. Не в позолоченных словах. Она – в том, как бабка идёт, крестясь, мимо огорода. Как дед, даже с палкой, идёт к Причастию. Как мать, укачивая, говорит: “Господи, сохрани...” Вот где вера.
Я посмотрел на икону Троицы.
– Бог сошёл к людям. Не в облаках витает, а хлеба преломляет, в пыли с учениками сидит. Слушает, как мы ноем, просим, молчим... И если крест стоит среди картошки – может, и Сам Христос там бывает. Потому что был Он уже в пещере, в ясли лег. Что ж Ему, среди грядок не побывать?..
После службы люди шли не спеша. Кто-то подходил к Дарье, кто-то – ко мне. Не смеялись больше. Говорили тихо. А одна девочка, лет десяти, спросила:
– Батюшка, а можно у бабушкиного куста крыжовника тоже крест поставить?
Я кивнул.
– Можно. Только сначала – в сердце поставь. А потом уже – в землю.
С той Троицы у нас в деревне крестов прибавилось. Не на крышах – на земле. Скромных, самодельных. Кто у теплицы, кто у колодца, кто у ульев. Не как суеверие – как память. Что Господь – и здесь. И на земле. И между картошкой. И в сердцах.
И кто знает, может, именно такие кресты и держат землю – чтоб не провалилась под тяжестью нашей неблагодарности.
+
Свеча шестнадцатая
О человеке, который всё имел, кроме свободы
Он входил в храм так, будто входил в свой кабинет: неспешно, уверенно, слегка пригнув голову – не от смирения, а от привычки контролировать пространство. Александр Петрович, сельский фермер, бизнесмен, человек дела. Такой, что если скажет – будет. И не потому, что Бог управит, а потому, что сам умеет управить. Всё в нём говорило: “Я добился. Я построил. Я верующий человек, но – с опорой на логику, расчёт и
Десять лет он был моим прихожанином. Посты – по графику. Исповедь – по пунктам. Пожертвования – щедрые, но с чековой аккуратностью. Он построил колокольню, оплатил ограду, а однажды даже подал идею о храмовой теплице: “Чтобы и на хозяйство, и на души был урожай”.
Но за всем этим – тишина. Не та, святая, тишина богомыслия, а тревожная, как перед падением. И я знал: этот человек не свободен. Он боится.
Как-то вечером он остался после службы. Я уже гасил лампады, а он стоял, держась за спинку скамьи, как старик, у которого дрожат колени.
– Батюшка, – произнёс глухо, – у меня всё есть. Деньги. Уважение. Семья. А в груди – будто пустота. Или страх. Или одно другим прикрыто...
Я молчал. Потому что это была первая его настоящая фраза за десять лет.
– Я просыпаюсь и думаю: вдруг завтра не купят зерно? Вдруг цена на удобрения вырастет? Вдруг трактор сломается? А вдруг Бог всё это заберёт – за какую-то мою ошибку? И тогда, батюшка, я как ребёнок: бегу, жертвую, исповедуюсь, как будто откупаюсь.
Он опустил голову. А потом добавил тихо:
– А ведь я даже не знаю, люблю ли Бога… или просто боюсь Его.
И тут во мне открылось то, о чём сказано в Евангелии, но редко кто хочет услышать: блаженны нищие духом. Не потому что они бедные, а потому что они пустые, глубокие, открытые. А этот человек всё своё “духовное” построил, как элеватор: герметично, надёжно, красиво. Только зерно в нём – мёртвое.
Я сказал ему:
– Вы всю жизнь держали Бога на расстоянии, словно страховой полис. Но Он не приходит, когда нас всё устраивает. Он приходит, когда нам не на что опереться. Вы жертвовали – но не отдавали себя. Вы верили – но не надеялись. А теперь ваш страх – это зов к свободе.
Он не понял. Тогда я добавил:
– Чтобы Бог был Богом, нужно позволить Ему разрушить ваш контроль. Только тогда в душу приходит настоящая вера – как ребёнок приходит к отцу не потому, что боится, а потому что доверяет.
Он молчал. А потом, поспешно встал, и не оборачиваясь вышел.
С тех пор он изменился. Не быстро. Он по-прежнему работает. По-прежнему помогает. Но теперь не прячется за это. Однажды он даже сказал на исповеди:
– Я больше не прошу у Бога сохранить хозяйство. Я прошу – не потерять душу.
И я понял: страх ушёл. Вместо него появилась жажда. И нищета духа. Та, что делает человека сильным, потому что он, наконец, перестаёт быть богом самому себе.
Всякий пастырь знает: опаснее всего не бедность, а благополучие без свободы. Но если человек прозревает в этом своё рабство – тогда начинается настоящее царство Небесное. Потому что вера – это не контроль над жизнью, а отдача её в руки Того, Кто дал её.
+
Свеча семнадцатая