Свечи
Шрифт:
– Но я злюсь на неё, – прошептала она. – Иногда я думаю: Господи, когда же Ты её заберёшь? А потом рыдаю, потому что понимаю – жду смерти… моей матери. Как это может быть не грехом?
Я подошёл ближе. Положил руку на её плечо. Как пастырь, но больше – как человек.
– Это не грех. Это тягота. Ты хочешь, чтобы она ушла – не потому что не любишь, а потому что слишком долго несёшь этот крест одна. А твоя злость – как крик Христа: Боже Мой, Боже Мой, почему Ты Меня оставил?
Она закрыла лицо руками.
–
Я ответил:
– Но разве не это и есть самая настоящая вера? Не та, что живёт на эмоциях, а та, что не уходит, когда в душе – ночь. В тебе нет чувств, но есть верность. Нет слов, но ты продолжаешь служение. Это – Христос. Не на Фаворе. А на Кресте.
Через неделю она снова пришла. Всё так же тихо. Но впервые за много лет – с лицом, на котором не было света, но была тишина. Не пустая, а наполненная. Как если бы в выжженном поле что-то начало прорастать.
– Батюшка, – сказала она, – я поняла. Я не одна. Бог не утешает словами, Он лежит рядом – в теле матери. Он стал беспомощным, чтобы я не ушла. Чтобы я – осталась.
Мы часто ищем Бога в ответах, но Он приходит в молчании. Не в победе, а в верности. Не в чуде, а в чаше, которую ты продолжаешь подносить, даже если в ней пусто. Потому что Любовь – это не чувство. Это – присутствие. И, быть может, именно те, кто дошёл до полного иссушения, становятся сосудами Его света.
+
Свеча двадцать первая
Собор без крестов
Когда отец Савва приехал в Малаяровск, его первым встретил Валерка-Петух. Валерка сидел на перевёрнутом ведре возле “магазинчика” – железного вагончика, торгующего пивом, сигаретами и водкой по праздникам и по будням.
– Ну и рожа у тебя, батюшка, – честно сказал Валерка, щурясь от солнца. – Прямо как у моей совести... Только та сдохла давно.
Отец Савва ничего не ответил. Поклонился. И пошёл. На плечах – рюкзак, в руках – икона, подрясник с заплатой.
– А ничего так, держится, – заметил Валерка, и уже в спину добавил: – Только глупый ты, попик, если сюда с верой. Здесь веру давно в карты проиграли...
Малаяровск был поселком без статуса. Сюда ссылали тех, кого даже зона не принимала – буйных, бесполезных, старых. Здесь были бывшие зеки всех мастей: от политических до бытовых. Здесь была Римма-сирена, в молодости – певичка из ресторана “Космос”, ныне – продавщица самогонки и философ.
Был и Тимофей по кличке Тёма Пулемёт. За спиной – Афган, три ходки, две любви и одна татуировка с архангелом на шее.
– Поп приехал? – пробурчал он. – А у нас тут один Бог – кто последний остался в живых.
Церкви в Малаяровске не было. Был фундамент. Камни с мхом. По ним бегали куры,
– Тут была церковь, – нехотя сказал дед Ларион, когда батюшка нашёл его возле вонючей речушки. – До двадцать третьего. Потом разобрали. Кирпич пошёл на клуб. Клуб – на хлев. Хлев – на дрова. А Бог… Бог сам ушёл, когда мы его не заметили.
– А если вернётся? – тихо спросил отец Савва.
– Ну… если сам, без понтов, – может и зайдёт на чай.
И он стал служить. Один. На фундаменте. Утром – молебен. Днём – покос. Вечером – вечерня. Сначала – никто. Потом – Валерка подошёл. Послушал. Ушёл. Вернулся через три дня с бутылкой.
– Батюшка, а можно тебе налить? Просто... ты читаешь, а мне греется.
– Лучше ты сам глянь – греется оно изнутри или от сивухи.
Была и Зинаида – бывшая санитарка тюремной больницы.
– Мне 68, у меня остеохондроз и пудель с катарактой. Но ты, батюшка, молись, авось и мой Василий покается… хоть посмертно.
А как-то раз к службе подошли двое: Тёма Пулемёт и беззубый Сенька.
– Нам причаститься, – хрипло.
– А исповедались?
– Вчера у костра. Прямо со слезами. Правда, бухие были.
– Ну, Бог и к таким идет, – сказал батюшка и перекрестил их с удивлением.
На Пасху неожиданно пошёл снег. Отец Савва вышел на фундамент, а там – свечи. Много. Ровными рядами. И – люди. Все.
– Мы не строим, – сказал Тёма. – Мы пока просто стоим. Как камни. Ты говорил, что из камней можно детей Аврааму… ну, ты понял. Мы камни. Только, может, уже не мёртвые.
На третий год привезли доски. Сами. Из своих пенсий, пособий, бартером на самогон. Построили навес. Потом алтарь. Потом – крышу.
Когда приехал районный чиновник, он растерялся.
– Где стройпроект? Где архитектор?
– А вы поглядите, – ответил батюшка. – Тут всё по плану. Только у нас архитектор – Сам.
И сейчас храм стоит. Деревянный, пахнет ладаном и сырой доской. Но главное – в сердцах.
Валерка теперь звонарь. Тёма Пулемёт – староста. Римма поёт на клиросе. А Зинаида взяла пуделя и повесила на него крестик.
– С благословением, – сказала. – И пусть гавкает на сатану.
Потому что настоящий собор строится из тех, кто сам развалился когда-то. Но поверил, что может быть собран заново. Не по уставу – а по Любви.
+
Свеча двадцать вторая
“И прости нам долги наши…”
Случай этот был простой, как гвоздь в деревенской калитке, и сложный, как шепот в пустой церкви.
Его звали Василий. Тридцать девять лет, крепкий, молчаливый. Фермер, плотник, певчий на клиросе. Из тех, кто, кажется, врос в землю: если заболеет – не скажет, если обидят – промолчит, если любит – то до смерти.