Свечка. Том 2
Шрифт:
Бледные, серые, истерзанные зэковские хари за твоей спиной были обращены к небесному уху глазами, лбами, подбородками, безмолвно и страстно что-то ему втирая.
Помнится, когда-то ты предъявлял претензии Богу: «Почему я?! Чем я хуже других?!» – а в тот момент подумал смущенно: «А чем лучше?»
Вот и я говорю – ничем!
Чем, в самом деле, мы лучше других, почему для себя, именно для себя требуем от Неба льгот и ждем преференций, но тут же, справедливости ради, должен заметить, что на том зэковском коленопреклоненном плацу случилось одно маленькое отличие в твою пользу: когда послышался не звон колоколов,
Но вернемся, однако, к этапу.
В Бутырской тюрьме все ее невольные насельники делились на тех, кто в тюрьме прижился и не хотел менять насиженное местечко на сулящую опасность неизвестность зоны, и на тех, кто не чаял вырваться из затхлых бутырских стен на лагерные просторы, где небо, солнце, ветер, дождь и снег, и хоть какая-то, но работа.
Партия тюрьмы и партия зоны (назовем их так) делились примерно поровну, спорили между собой азартно, но беззлобно – доказывая, где лучше отбывать оставшийся срок, сходясь каждый раз в общем мнении, что лучше всего конечно же на этапе.
Хотя, на первый взгляд, ничего хорошего в этапе нет – он включает в себя все вышеперечисленные недостатки: тесноту и духоту тюремных камер, опасность, исходящую от незнакомых людей, плюс почти гарантированный произвол конвоя, который не подчиняется ни тюремному начальству, ни лагерному, но – дорога, сама дорога, видно, так дорога она сердцу русского человека, привыкшего к огромным пространствам вокруг и неизбежному по ним передвижению, что ради нее, родимой, он готов стерпеть все дорожные неудобства.
Любят дорогу вольняшки, но зэки любят дорогу сильней, многократно сильней, потому что заключение, срок – это как бы остановка жизни, вынужденный в ней перерыв, напоминающий смерть, а тут – самое что ни на есть движение, а движение, как известно, – жизнь.
Но не шоссейная, однако, где серый асфальт, разметка и ровное гудение движка – то америкосам с их хайвэями, бундесам с их автобанами и кому там еще, а нам – наша, железная, двухпутная, где рельсы, рельсы, рельсы, шпалы, шпалы, шпалы, неровный перестук тяжелых стальных колес, запах угля и мазута, скрип старых немытых вагонов, вытертые до блеска жесткие полки, а на полках люди – незнакомые, но свои, наши, – кто этого не знает, не понимает, не чувствует, тот не может считать себя русским, впрочем, что это я…
Помнится в той еще жизни, оказавшейся, как стало теперь ясно, не жизнью, в череде трудовых будней и рабочих выходных, как утомленная заботами о многочисленном прожорливом потомстве пичуга, переводя иногда дух, ты мечтал, как войдешь однажды в поезд дальнего следования, сядешь у окошка и, дождавшись от проводника чая в стакане с подстаканником, будешь смотреть в окно на бесконечную свою Родину, слушать гулкий перестук колес и деликатное позвякивание ложечки в стакане, с благодарностью вспоминая прошлое, думая с надеждой о будущем, наслаждаясь настоящим.
Вот и сбылась ваша, Евгений Алексеевич, мечта, хотя
Без объявления и прощального гудка, буднично и устало состав дернулся, заскрипел, заныл, жалуясь на старость и ржавые суставы, и сдвинулся с места. К слову, настоящий столыпинский не такой совсем был, впрочем какая нам уже разница: столыпинский, не столыпинский…
Вагонзак – это обычный железнодорожный вагон, где вместо запираемых изнутри купе запираемые снаружи клетки. Во время этапа на нижних полках обычно сидят по трое, на верхних – по двое, а на самых верхних, багажных – лежат по одному, потому что сидеть там невозможно.
В вагоне было еще холодно, но уже душно, суетно и шумно – рассаживались спешно, спорили на ходу за места, незло ссорились, пытаясь устроиться перед дальней дорогой с максимально возможным комфортом. Она, может, и не такая предстояла дальняя, та дорога до Владимирской пересыльной тюрьмы, но наверняка долгая: зэковские составы не курьерские, их пропускают в последнюю очередь – невольные их пассажиры начальству жаловаться не станут, да и некуда им уже торопиться.
Когда поезд стал, наконец, набирать ход, послышались одобряющие и подбадривающие его, как старую разбежавшуюся конягу, возгласы, а кто-то коротко и лихо свистнул.
Предвкушение дороги продолжилось в дороге.
И не только предвкушение почти узаконенной в те годы в вагонзаках выпивки, не только ожидание общения с новыми людьми, но и не находящая выхода в тюремных камерах зэковская страсть к бахвальству и вранью нетерпеливо ожидала своего бенефиса. Как врут заключенные, не врет, кажется, никто, но в том-то и беда, что ни в тюрьме, ни в лагере врать нельзя или почти нельзя – любое вранье выплывает там наружу, за базар почти всегда приходится отвечать по суровым, но по-своему справедливым зэковским законам. Ни в тюрьме, ни в лагере нельзя, а на этапе можно, потому – когда и где еще увидишься, скорей всего нигде и никогда.
В соседних клетках шумели, спорили, а кое-где уже начали врать, то и дело выделяя в своей речи местоимение «я», но в вашей клетке, в твоей, в нашей было тихо и напряженно.
Ты сидел на краю скамьи, спиной к купе начкара – он сам распорядился так тебя посадить, – сидел сутуло и неподвижно, втянув в плечи и опустив голову, ощущая теменем, шеей, спиной общий изучающий и осуждающий взгляд.
Тринадцать человек находилось там, и ты был тринадцатым.
Кто-то перешептывался, кто-то усмехался, кто-то многозначительно посвистывал и сплевывал, кто-то в четверть голоса матерился.
И ты понял, что здесь тебя задушат, и ободряюще сам себе улыбнулся.
В ответ на эту мысль откуда-то из-под левой подмышки бойко выскочил паучок и замер в бодром ожидании своих дальнейших действий. Маленький до невидимости, но огромный в своем жизненно важном занятии, он завелся на тебе и в тебе в сорок четвертой камере на четвертый, кажется, день. Сначала подумал – вши, которые нередко заводятся на человеке, сокрушенном обстоятельствами жизни, раздавленном смертельной тоской, но это были не вши.