Свет и тени, Кумарасвами Ананд

Свет и тени

на обложку

Кумарасвами Ананд

Шрифт:

В порядке, основанном на призвании, предполагается, что каждое дело (то есть «тропа» жизни) кому-то присуще и совместимо с человеческим достоинством. В итоге это означает, что если какие-то занятия несовместимы с человеческим достоинством, или какие-то вещи по своей сути бесполезны, подобные занятия и производства должны быть оставлены обществом, учитывающим достоинство его членов. Такова проблема использования машин и злоупотребления ими. При разумном использовании инструмент позволяет рабочему делать хорошо то, что необходимо, и в этом процессе он может испытывать удовольствие. При злоупотреблении же инструмент, в котором какая-то иная сторона имеет интерес, противоположный интересу рабочего, сам управляет видом и качеством продукции. Здесь инструмент (каким бы сложным он ни был) помогает человеку делать вещи, которые он хочет делать, а машину (сколько угодно простую) человек должен обслуживать, и получается, что машина управляет человеком. Эту проблему нужно решить, если мир необходимо сделать «безопасным для демократии» и свободным от эксплуатации; и она может быть решена соглашением, только когда будут поняты намерения традиционной «кастовой» системы, и будет осознано в полной мере, что эти намерения никогда не смогут быть выполнены в системе капиталистической промышленности, какой бы «демократической» она ни была; что они могут быть выполнены лишь там, где производство осуществляется в первую очередь «на благо». Этот вопрос также не стоит рассматривать только с точки зрения производителя: с точки зрения потребителя тоже существуют ценности, а кто же не является потребителем? Нужно признать (доказательства легко можно найти в любом музее), что машины, как определено выше, являются не эквивалентом инструментов, а их заменителями, и что всё, что делается такими машинами непосредственно для человеческого использования, имеет качественно низший характер по сравнению с тем, что может быть сделано с использованием инструментов. Мне довелось

видеть стационарную рекламу торговца подержанными коврами: до 50 долларов предлагается за «американские» и до 500 долларов за «восточные» ковры. Конечно, только потребителю решать, хочет ли он жить на уровне 50 или 500 долларов; и ни от какого общества, организованного на основе «закона акул», нельзя ожидать второго. Сочетание качества с количеством – это химера, как служба одновременно Богу и Мамоне, и таким же образом невозможно. Мы не сможем согласиться с образом мысли, согласно которому «богатство» или «высокие жизненные стандарты» могут быть измерены количеством и конкурентным ценообразованием.

При неспособности понять и прийти к согласию на высших уровнях мы сталкиваемся с неизбежной опасностью того, что рождение великолепного нового мира, в котором все люди станут братьями (если это даже произойдёт), выльется в не более чем то, что они смогут есть, пить и вместе веселиться в промежутках так называемого мира, иногда прерываемого войнами ради завоеваний, умиротворения и образования. Работа «миссионеров» – конкретной религии, научного гуманизма или индустриализации – является уравнивающей, а не поднимающей силой, в своей основе несовместимой ни с чем, кроме приведения культур в мире к их наименьшему общему знаменателю – «Отче! прости им, ибо не знают, что делают!» [84] . Только лишь основывать повсюду реплики современных учреждений, в которые Запад по большей части всё ещё верит, хотя это как раз те самые вещи, которые уже вызвали катастрофу; только лишь мечтать о смешении масла «экономической справедливости» с кислотой конкурентной «мировой торговли» – всего этого ещё недостаточно для процветания. Отсталый Восток, насколько он всё ещё «отсталый», намного счастливее, спокойнее и меньше боится жизни и смерти, чем «продвинутый» Запад в прошлом или будущем. «Завоёвывать» природу, считать неудовлетворённость «божественной», почитать открывателей «новых нужд» [85] , приносить естественность в жертву понятию неизбежного «прогресса» [86] – ни об одном из этих положений «общественного Евангелия» Восток никогда не думал как о ведущих к счастью.

Лк. 23: 34. – прим. перев.

«Специфика всей ситуации сосредоточена в тех простых фактах, что в любой конкретный период материальные требования индивида весьма ограничены, а любая попытка расширить их искусственно является вмешательством в очевидную эволюционную тенденцию, то есть подчинение материального умственной и психологической необходимости; и что импульс, стоящий за необузданной индустриализацией, не прогрессивен, а реакционен» (Douglas, Economic Democracy, 1918, цит. по Lionel Birch, The Waggoner on the Footplate, 1933, p. 130). «Лучше добродетели нации почти всегда начинает исчезать, когда взаимные обязательства превращаются в денежные ценности, потому что смысл партнёрства и обязательства теряется в хаосе правовых соглашений, потерявших моральный аспект. Весьма справедливо сказать, что крепостной Средних веков был свободнее, а в его статусе было больше уверенности и достоинства по сравнению с полностью зависящим от зарплаты наёмным работником сегодняшнего дня. Историки-виги, искренне верящие в великолепие laissez-faire и в духовные красоты принципа «своя рубашка ближе к телу», игнорировали и отрицали этот аспект» (Earl of Portsmouth, Alternative to Death, 1944, p. 87).

«В Индии всякое занятие является священным … профессиональные занятия нельзя точно отличить от обрядов, и cанскритское слово карма, 'действие', 'произведение', прилагается к обоим… можно выгнать наёмника, но не наследственного слугу. Таким образом, чтобы получить безмятежность и хорошую службу, надо пользоваться тактом и хорошими манерами. Наследственная служба несовместима с нынешним индустриализмом, поэтому её и рисуют чёрными красками». (A. M. Hocart, Les castes, 1938, pp. 27, 28, 238). «Однако самым мощным фактором [в иллюзии, называемой прогрессом] был триумф Мамоны в промышленной революции, дезорганизовавший Церковь, создавший новый феодализм и сведший сына человеческого вновь к неволе, в этот раз от машины и закона, ею созданного. Следствие этой последней фазы иллюстрировано той важностью, которую XIX в. придал пунктуальности как добродетели – не как предмета рассмотрения во имя удобства других, а потому что от работодателя нельзя ожидать, что он будет держать машину, которая будет ждать какого-либо «сына человеческого». Он стал шестерёнкой в большой машине, в то время как для промышленника Духом Святым, чью божественность он признал, стал пар... И сохранила ли Церковь во всех превратностях судьбы достаточно от учения Господа нашего и достаточно своего триумфа, чтобы вернуть «сына человеческого» на причитающееся ему место – по правую руку от власти? (F. W. Buckler, The Epiphany of the Cross, 1938, pp. 64, 69).

Из вышесказанного ясно, что движение к восстановлению дружественных отношений должно зародиться на Западе – хотя бы только потому, что именно современный Запад первым оставил когда-то общие нормы, в то время как выживший Восток, всё ещё находящийся в большинстве, сколь угодно истощающийся и ослабленный, всё ещё их придерживается. Верно, что есть и другой, осовремененный, лишённый корней Восток, с которым Запад может конкурировать: но сотрудничать он может только с выжившим, «суеверным» Востоком – Востоком Ганди, который никогда не пытался жить хлебом единым. Кто знает такой Восток? Мы имеем право ожидать такого знания от наших философов, учёных и теологов; и вообще-то, в первую очередь на наших западных университетах и церквях, наших «наставниках», лежит ответственность за будущее международных отношений, какую бы малую роль сегодня в реальности они ни могли сыграть в «рассеивании облаков невежества, которые скрывают Восток от Запада». Нам нужны учёные (на кафедрах, в аудиториях и «в эфире»), для которых не только латынь и греческий, но также и арабский или персидский, санскрит или тамильский, китайский или тибетский всё ещё живые языки в том смысле, что нужно найти формулировки принципов, подходящие для жизни всех людей. Нам нужны переводчики, помнящие о том, что чтобы перевести без предательства, нужно иметь опыт работы с содержанием, которое должно быть «перенесено на ту сторону». Нам нужны теологи, которые могут мыслить, используя термины не только христианской, но и в равной степени и исламской, индуистской или даосской теологии, и которые осознали лично, что, как сказал Филон, все люди, «греки или варвары», на самом деле признают и служат одному и тому же Богу, под любыми именами, или, если предпочитаете, одному и тому же «Сыну Человеческому» – тому Сыну, о котором говорил Мейстер Экхарт, когда он сказал, что «тот, кто видит меня, видит моего сына». Нам нужны антропологи калибра Ричарда Ст. Барба Бейкера, Карла фон Шписса, отца В. Шмидта и Норы К. Чедвик, а также такие фольклористы, как покойный Дж. Ф. Кэмпбелл и Александр Карминкель. Ценность таких людей, как покойный проф. А. А. Макдоннел и сэр Дж. Г. Фрэзер, состоит только в том, что они оказались рубящими дрова и черпающими воду [87] для тех, кто «понимает их материал».

Иисус Навин, 9:21. – прим. перев.

Нам нужны посредники, для которых общая вселенная дискурса всё ещё является реальностью. Люди такого сорта редко выходят из государственных школ или современных университетов; и это означает, что проблемой номер один является переучивание западных образованных людей [88] . Не один человек говорил мне, что у него заняло десять лет перерасти даже гарвардское образование; я не представляю, сколько времени может занять перерасти образование миссионерского колледжа или оправиться от курса лекций по сравнительному религиоведению, читаемому кальвинистом. Нам нужны «реакционеры», способные заново начать с нуля – с in principio скорее в логическом, нежели во временном смысле, и, конечно же, не только в смысле ante quo bellum [89] , – точке, где начинается образование «обычного человека», страдающего амнезией. Под «реакционерами» я понимаю людей, которые при достижении тупика не побоятся услышать «мы не можем повернуть назад стрелки часов» или «нам никуда не деться от машин». Реальным намерением моих реакционеров, для которых нет такой вещи, как «мёртвое прошлое», является повернуть стрелки часов не назад, а вперёд – к следующему полудню. Нам нужны люди,

не боящиеся услышать, что «человеческую природу не изменить»: это достаточно верно в правильном смысле этого выражения, но это неверно, если мы ошибочно считаем, что человеческая природа имеет только экономический характер. Что бы мы подумали о человеке, который потерялся и достиг края пропасти (а разве не «с крутизны в море» [90] * европейская цивилизация, из-за своих, возможно, добрых намерений, сейчас скользит?) и слишком глуп или слишком горд, чтобы возвращаться по своим следам? Кто, действительно, сейчас не вернулся бы по своим следам, если бы мы только знали, как! Доказательство этого можно видеть во множестве текущих «планов» создания лучшего мира, которые люди преследуют, вечно забывая, что только «одно только нужно» [91] **. Современный Запад должен «обновиться в познании».

«И если наши бессознательные националистические предрассудки, таким образом, не дали развиться какой-либо значительному философскому сотрудничеству в этой ограниченной области [то есть Европе], наш комплекс превосходства по отношению к Востоку (который, очевидно, господствует над философами, как и над другими людьми) ещё в большей степени заблокировал какое-либо подлинное сотрудничество между западными и восточными мыслителями. Мы просто предполагаем как нечто само собой разумеющееся, что все решения всех реальных проблем могут быть найдены или будут найдены в Западной традиции.

Эта ограниченность и фарисейское самодовольство является одной из причин войны. Этот фактор действует и в других сферах. И ответственность за устранение этого несут в первую очередь философы. Они могут устранить всё это, только приобретя глубокий и устойчивый интерес к другим философским перспективам, особенно в Латинской Америке, России, Китае и Индии. Такой интерес выразится в расширении отделений философии, чтобы они включали преподавателей этих предметов; в увеличении числа путешествий философов, чему поможет учреждение совершающих визиты товариществ и профессорств по обмену, и в более широком овладении необходимыми лингвистическими инструментами» (E. A. Burtt, The Journal of Philosophy, 42, 1945, p. 490).

Как до войны (лат.) – прим. перев.

* Мк. 5:13. – прим. перев.

** Лк. 10:42. – прим. перев.

Опять же, мы должны остерегаться, ибо возможны два, и весьма различных, последствия культурного контакта Востока и Запада. Можно, как Джавахарлал Неру, выражаясь его же словами, «стать странной смесью Востока и Запада, чужим везде, дома нигде», или же, оставаясь собой, можно научиться находить себя «на своём месте» где угодно, и «дома» везде – гражданином мира в глубочайшем смысле этого выражения.

Эта проблема является «образовательной», или, другими словами, проблемой «воспоминания»; и когда она будет решена, когда Запад вновь обретёт себя – Самость всех других людей, – проблема понимания «таинственного» Востока будет сразу же решена, и останется только практическая задача воплощения того, что было вспомнено. Альтернативой является сведение всего мира к нынешнему состоянию Европы. В итоге выбор лежит между сознательно направляемым движением к предвиденной цели или «судьбе» (destiny), и пассивному подчинению безжалостному прогрессу или «року» (fate); между ценным и важным и не имеющим ценности и бессмысленным образом жизни.

Ананда Кумарасвами. О МИРЕ

– Что лучшее из всего для человека, что он может просить у богов?

– Чтобы он всегда оставался в мире с самим собой.

Состязание Гомера и Гесиода, 320

«Умиротворение» Сомы – это его конец (quietus) как принципа Варуны: ср. Тайттирийя– самхита II.I.9.2, где посредством Митры жрец «умиротворяет» ('samayati) Варуну, и таким образом освобождает жертвователя от уз Варуны, и Тайттирийя– самхита V.5.10.5, где опасные божества могут засосать (dhyayeyuh) жертвователя, и он «успокаивает» ('samayati) их при помощи подношения. Ритуальный убийца – это 'samitr, дающий quietus (Ригведа V.43.4, Шатапатха-брахмана III.8.3.4, и т. д.). Таким же образом приношение христианской жертвы имеет своей целью искупление, установление мира с рассерженным Отцом. И в то время как умиротворение подразумевает удовлетворение или умилостивление личности, никогда нельзя упускать из виду, что мир ('santi) никогда нельзя заключить с врагом: тем или иным способом он должен быть умерщвлён как враг (хотя «убивают не врага, а его зло»), прежде чем с ним можно сделаться друзьями. Поэтому когда воля умиротворена (upa'samyate, Майтри-упанишада VI.34), она «успокоена», и когда психофизическая самость «завоёвана и умиротворена» (jita ... pra'santah, Бхагавад-Гита VI.7) Высшей Самостью, она принесена в жертву. Страсть не может пережить достижения своего объекта; только «мёртвые», не имеющие страсти, ибо она уже осуществлена, находятся в мире, и отсюда происходит частая ассоциация со словами akama (без страсти) и aptakama (с удовлетворённой страстью) – см., например, Брихадараньяка-упанишада IV.3.21 и IV.4.6.

В латинском языке слово pax имеет похожее зловещее значение (хорошо видимое в случае империалистических войн во имя «умиротворения»): оно связано со словами pangere, paciscor и санскритским словом pa'sa, «плен, неволя» (особенно о смерти). Английское слово dispatch (особенно в смысле «убивать») содержит тот же корень: жертва – это «мгновенная смерть» (happy dispatch) именно потому, что она освобождена от плена или от наказания, наложенного законом. Мирный договор – это вещь, навязанная (первичное значение слова pangere) врагу: только в той мере, в какой враг, считающийся бунтарём (если война является справедливой, а победа – победой права, а не силы, как и предполагалось во всех традиционных испытаниях, включая испытания одиночным и не только боем), раскаивается и охотно подчиняется путам, накладываемым на него, «мир» действительно становится «соглашением», 'santi a sajnana, и именно поэтому «согласие» жертвы всегда обеспечено: ср. Шатапатха-брахмана XIII.2.8.2, где словосочетание «они приходят к согласию» (samjnapayanti) означает, что они убивают жертву. В этом случае «враг» на самом деле воскресает как «друг»; или, другими словами, «убит» не он сам, а его зло.

Таким образом, существует такой род мира (который я в другом месте назвал «смертоносным» [internecine]), который может быть понят очень легко, но существует также и другой вид, который «превосходит всякое понимание». Именно мир по соглашению является реальным и может пройти испытание временем – и именно по этой причине Ганди хотел, чтобы англичане уступили, то есть принесли в жертву своё владение Индией по собственной воле, а не были бы принуждены к этому силой. То же самое касается священной войны Духа с чувственной душой: если необходимо «единство в союзе мира» (Еф. 4: 3), то душа должна «привести себя к смерти», а не просто быть подавленной force majeure насильственного аскетизма и епитимьей. И похожим образом дело обстоит в случае «войны полов», которая является лишь особым случаем войны Духа с Душой.

Ананда Кумарасвами. СМЫСЛ СМЕРТИ

Ez ist nieman gotes riche wan der ze grunde tot ist [92] .

Мейстер Экхарт (Pfeiffer ed., p. 600)

Смысл смерти неразрывно связан со смыслом жизни. Наше животное существование принадлежит лишь текущему дню, но наш рассудок принимает во внимание и завтрашний день. Отсюда, поскольку наша жизнь является интеллектуальной, а не только чувственной, перед нами неизбежно встаёт вопрос: что происходит с «нами» по ту сторону смерти. Это, очевидно, такой вопрос, на который может быть получен ответ при условии, что мы знаем, кем «мы» являемся сейчас – смертными или бессмертными. Это вопрос ценности, приписываемой нами, с одной стороны, нашей убеждённости в том, что мы – «этот человек, такой-то и такой-то», и, с другой стороны – нашему убеждению в нашем безусловном существовании.

Только тому принадлежит Царствие Небесное, кто мёртв до конца (ср.-в.-нем.) – прим. перев.

Вся традиция Philosophia Perennis, как восточная, так и западная, древняя и современная, проводит чёткое разделение между существованием и сущностью, становлением и бытием. Существование такого-то человека, говорящего о себе «я», – это поток мгновений сознания, и любые два мгновения всегда будут отличаться друг от друга. Другими словами, в каждый момент человек разный. Нам известны только прошлое и будущее, но никогда настоящее, и поэтому никогда нет такого мгновения, о котором мы можем сказать, что мы (или что-то иное) «существуем». Как только мы спрашиваем, что это такое, оно уже стало чем-то другим, и так происходит только потому, что изменения, происходящие за любой краткий период, обычно незначительны, и мы принимаем непрерывный процесс за настоящее бытие.