Свет мой Том I
Шрифт:
Анна всколыхнулась вся, только взяв и развернув в руках расслоившийся бумажный лоскуток, предназначенный ей; оставленные карандашом серенькие буковки ударили волной в ее глаза, запрыгали, и она, пытаясь вникнуть в смысл записки, прочла написанное вслух:
— Ромашино. Кашин Василий Федотович. Тысяча восемьсот девяносто шесть?! Ну?..
— Это — данные твоего хозяина. Вникла?..
— Как же?.. — Вдруг уразумевши что-то нехорошее, что может быть Анна на минуту и бессильно опустила руки: — Значит, Глашенька, мой Василий, что ли, находился среди-то этих пленных и так
— Мы так подумали, голубка… Кто же тогда кинул? С небушка кто понарошке?..
— Да, а мы с ребятами вот проглядели все-таки… Как теперь исправить?.. Ой! — И уж заметалась Анна в угнетении по избе. Изба стала тесной сразу. Это послание отняло у ней даже способность действовать порассудительнее чуть, как надлежало бы.
Все дальнейшее, видно, было для нее словно в осадочном тумане: она уже не слышала пришелицу, ребят, почти не различала лиц, а засобиралась судорожно. Куда — она знала. Стала быстро-быстро одеваться.
Кстати забежала в избу (тут как тут) и Поля, словно почувствовавшая что неладное. Спросила, натянувшись, что струна:
— Куда, Анна? Чем встревожены все? — проникающие глаза выстремила.
— Полюшка, — поторопилась Анна, — схожу я к старосте Силину. — Словно у нее разрешение на то испрашивала. — Пускай мне справку, документ какой-нибудь дадут-выправят…
— Какой? Зачем? Да что у вас? — Поля заморгала — ничего еще не понимала.
— Срочно надо нам идти следом за колонной пленных. В ней — Василий наш.
— А откуда ты узнала?
— Кинул он записку о себе. Глаша — вот, спасибо, ее нам принесла…
— Где она? Дай сюда взглянуть.
— Ой, куда ж я ее сунула? Только что в руках держала… Куда-то подевала… Надо же! Пойду, попрошу: и чтобы старшеньких моих — Валеру и Наташу сразу отпустил с принудиловки. Пойдут они…
— Послать их одних нельзя.
— Так и я сама отправлюсь с ними, Полюшка.
— Нет уж, и не думай; дома у тебя остаются одни малые — с ними ты побудь, а я пойду. Обещаю тебе дойти куда-нибудь, куда только сможем, — чтоб узнать что-нибудь о Василии. Только неужели, если это он действительно среди красноармейцев был, не мог крикнуть, сказать кому-нибудь в Абрамовке, что это он, Василий, чтоб о нем родным передали… Ведь там на проводах почти весь народ стоял, обступал дорогу…
— Стало быть, не мог. Может, верно так…
— Понимаете, я сама бы еще не поверила, — опять с горячностью заговорила Глаша, подойдя поближе к Анне, к Поле, им в глаза засматривая и помогая себе рассуждать всем движением и всплескиванием ладных ручек. — А Фокин Макар даже внушал…
— Какой Фокин Макар? — перебила Поля.
— Полинька, тот, кого призывали на фронт вместе с Василием нашим, да потом отставили: признали все-таки непригодным, кажись, к боевой службе.
— Он внушал нам, — уверяла Глаша, — что он собственными глазами увидал Василия. Тот, значит, по его словам, шел в ряду колонны с самого краю. С отпущенной, говорит, черной бородой. И так пристально и строго посмотрел на него (он стоял у своего крыльца) — прямо пронизал, говорит, черными глазами, но ничего при этом не сказал, что ему аж не по себе тут стало…
Побледнело-нервная
— Знаешь, Глашенька, что я теперь скажу: народ тоже очумел…
— Я не знаю… право…
— … стал такие небылицы сочинять. Насказать-то можно всякое, ого! И поди-ка потом разберись, что к чему. Весь упрешься. Верно? А Макара Фокина, видать, просто совесть нынче гложет, мучает; гложет, мучает она его именно за то, что он, собой видный, молодой еще мужчина, в тяжкое-то время для страны дома отирается, а не мнет где-нибудь бока наглому антихристу и не курочит того из оружия…
— Ну, если его отставила от этого сама комиссия — непригодность в нем нашла…
— Э, Глафира, брось, пожалуйста! Да кто ж может отставить-то тебя от самого себя? Никто-никто. Не может даже бы щадящий, иль какой он есть там, наверху. Отставкой нынче не прикроешься, если ты по воле собственной попал в позор, пощады запросил. Грош цена тебе.
— Ты-то очень требовательна к людям, Поля.
— Уж как умею, бабоньки. Ну!.. Так ты, Анна, к старосте идешь?
— Да, готова, — дрожно-нервно отвечала Анна.
— Ну, тогда пошли дела делать и доделывать. И я буду собираться. Что ж…
XI
Заспешила Анна к Силину, махровому предателю. В серединочку деревни, всей заполонувшей, словно даже свои вздохи прячущей и приглушающей. По всей линии домов понатыканы, наставлены, что ни пройти, черные немецкие грузовики, фургоны крытые; немчура везде царит, гремит, звякает в самодовольстве сытом, что ретивые коняги. Ишь, в каких они радостях земных разблаженствовались оттого лишь, что война, ведущаяся ими, еще не коснулась их самих и их семей в той же степени, что коснулась русских. Пусть же тот комендант, загребший власть позорную, далеко не спрячется за эту орду дикую; пусть хоть чуточку с желанием людей считается — нахрапом, самосудом ничего он не возьмет!
Анна вымолила у Силина вроде пропуска на троих — на Полю, Наташу и Валеру. Да еще на всякий случай справку, удостоверяющую то, что Кашин Василий действительно является жителем Ромашино, ее мужем и отцом детей.
Но и он нисколько не поверил пущенной кем-то версии такой, что в колонне пленных был Василий, бросивший записку о себе; он с начала до конца и в этот раз присутствовал при их прогонке здесь, в Абрамкове, и, если бы так было точно, — неужели бы Василий не окликнул, не позвал его, не признался?
— Что же, может, с ненависти ко мне не признался, скажешь? — вдруг проговорился Силин, наливаясь кровью. — Но он, если бы и был, ведь не мог бы знать, что теперь я выполняю…
— Просто мог увидеть у тебя пистолет — и догадаться обо всем…
— Что мой пистолет?! В кармане я его ношу… Ладно, хватит рассусоливать! Забирай бумаги — уходи живее! Ну, ехидны!
— Только, пожалуйста, скомандуй, чтобы с работы отпустили моих — Валерку и Наталью. На сегодня-завтра.
— Отпустят. Ступай.