Свет мой
Шрифт:
— Николай! — закричал Андрюша и показал на тучу.
Николай Андреевич бросил кисть в ведро, посмотрел на Андрюшу, потом в сторону леса.
— Стороной пронесет, — спокойно сказал он и потеребил один ус, рыжий от табака. — Ого! — в глазах восхищение. — Вот лупит! «Катюша» да и только… по всему фронту враз… — Николай Андреевич подошел к Андрюше, присел рядом, обнял за плечи.
— Такую бы тучку к нашей деревне причалить и привязать… — Серые глаза Николая Андреевича в задумчивом тумане. — Сколько было бы электричества… А? И дождик всегда свой, знай только дои… Когда-нибудь и такое будет. В космос уже пешком ходим… Ну иди в избу, — поднялся он, — вишь, прихолодало. Простынешь, да и нам некогда, извини. Вечером гостей встречать будем. Иди, отдохни
— Каких гостей? — радостно задохнулся Андрюша.
— Хороших, Андрюша, хороших.
— Рыжие? — не отставал Андрюша.
— Почему рыжие? — удивился Николай Андреевич. — Разве к нам рыжие приезжали?
— А Шурка? Конопатый… как лопата. Дрался все…
— Ну-ну… бывает. Вот жди… нового дружка, — чему-то усмехнулся Николай Андреевич.
…Туча уходила и уводила за собой облака. Небо быстро заткалось белой паутиной, солнце грело мягким спокойным теплом. Андрюша успокоился.
Ничего и никого он так не боялся, как грозы. Появление тучи рождало в нем непонятное беспокойство, страх. Темный воздух стискивал обручем голову, а в теле ощущал треск и боль, словно в нем рвались какие-то ниточки… Однажды он так напугался грозовой ночи, что спрятал голову под одеяло, зажмурил крепко-накрепко глаза, но все равно видел слепящий высверк молнии, чувствовал телом тупой удар грома, а потом вдруг явились перед ним, там в глуби его сознания, явились-проявились, будто старые пленки, странные и непонятные, но далеко знакомые видения, картины… словно он смотрел кино по телеку, кино для взрослых, в которых многое знакомо, но и непонятно. Он тогда закричал от страха и боли. Прибежала баба Клава, прижала его голову к своей мягкой теплой груди, и он сразу же успокоился, затих. Сквозь сонное забытье долго слышал ее ласковые слова и опять не мог понять: почему баба Клава называет его то Андрюшей, то тятей…
Андрюша (так звали его в семье и деревне), Андрей Карпович Новиков на стопятнадцатом году жизни впал в младенчество. Через полгода у него прорезались молочные зубы, и на совершенно лысой голове засеребрился ковыльный пушок. Дар речи дед Андрей не потерял, говорил хорошо, внятно, разумно. Все понимал в пределах шести-семилетнего мальчонки. Правда, иногда он говорил такое, что удивлял не только односельчан, но и ставил в тупик приезжих геронтологов.
В давних своих годах, в зрелом возрасте, Андрей Карпович славился силою, незлобивым характером, бескорыстием. Был он невысок, суховат, легок на подъем, любил поработать крепко, до устали. За последние тридцать лет незаметно для всех, постепенно усох, словно всегда и был на памяти деревни вот таким мужиком-недомерком, стариком-сморчком. Деревня любила Андрюшу. И никто никогда не сказал про него: вот, мол, старикан-таракан… из ума выжил, чужой век зажевал…
Совсем уж загордились Андрюшей, когда о нем пропечатано было в местной газете, а потом и — в «Известиях». Из разных мест стали приезжать светила науки и незнаменитые, но тоже интересные люди.
Местный же ветеринар Бугаенков ревниво и тяжело переживал наезды всяких специалистов из медицины к Андрюше. Сам он уже второй год чуть ли не ежедневно наведывался к Андрюше: проверял давление, щупал пульс, простукивал черным дегтярным пальцем спину, грудь… говорил с ним о том, о сем и потом долго и длинно что-то записывал.
— Феноменально! — восклицал ветеринар медным басом, захлопывая амбарную книгу. — Давление — восемьдесят на сто двадцать, пульс — семьдесят, сознание — ясное. — Ветеринар наклонял лобастую голову, сгонял на переносицу черные тучки бровей, пучил на Андрюшу бархатные коровьи глаза и продолжал вдохновенно разглагольствовать: — Происходит необыкновенная, я бы сказал, невероятная метаморфоза! Может быть, единственная в мире — метаморфоза высокоорганизованной материи. Мозга! — поднимал Бугаенков указательный черный палец. — Белый лист памяти наново заполняется азбукой жизни. И мы, — таранил увесистым животом слушателей ветеринар, — являемся свидетелями уникального действа природы… Она открывает нам тайну за семью печатями. Да! Наш
— Смотри… какой добрый… — Федька Драндулет тут как тут, что сорока. Никогда он не пропустит ни свадьбы, ни похорон, никакого другого события в деревне. — Ну ты загнул, — презрительно гнусавил Федька. — Двести пятьдесять лет! Загнул и — не разогнуть в кузне. Еще б ломом подпоясался… тогда бы поверил… Придумал тоже… метаморфозу какую-то… Хреновина эта твоя роза в морозе, хреновина на постном масле! Понял?!
Драндулет с утра «под мухой». Ему за тридцать. Бородой всю грудь затуманил и волосы отпустил до плеч: не поймешь, то ли в попа играет (но тут, как говорят, ума не хватает), то ли так уж по нынешней непонятной моде… Большеголов, телом не хил, но нет в нем достоинства, упора… В глазах — мутность, вода ржавая, и весь он какой-то мятый-перемятый, жеваный-изжеваный, вчерашний… стираный-перестиранный, выжим… ни кола у него, ни двора, ни семьи, ни дела в руках… Так… шатай-болтай. Даже имени не нажил. Драндулет и — все.
Федька сбил кожаную кепочку на глаза, сплюнул под ноги:
— Что ты понимаешь в этом деле, гинеколог кобылий? Тут профессора из Москвы мозги свои на триста восемьдесят вольт включали и то — темнит где-то… А ты с поганой образиной в храм науки лезешь. Шел бы лучше к быкам своим — хвосты крутить. — Драндулет прищуривал желтый совиный глаз.
Ветеринар и глазом не моргнул, и ухом не повел — не удостоил Драндулета ни словом, ни взглядом, будто там, где он стоял, — пустое место.
— А ты чего? — обращался тогда Драндулет к Андрюше. — Кролик, че ли? Мышка подопытная? Лягуха-квакуха? Неужто это человек?! — Палец Драндулета штыком направлен на ветеринара. — Ему б только сливки снять, шерсть — с овцы… Эх, Андрюха! Пошли-ка со мной — угощаю! Выпьем водочки, поговорим… Вот это будет научный эксперимент! Пошли…
Драндулет еще долго куражился, выпендривался… такой человек этот Федька. И не поймешь — то ли ушибленный жизнью, то ли обойденный ею…
Измаялся от ожидания гостей Андрюша. Ходил-ходил и прикорнул на старой ольховой колоде во дворе. Проснулся — в постели. «Уйду за реку-у! Дорогу моряку-у!» — бесшабашно кричал петух за окном. Андрюша оделся. Все в доме спали. У дверей комнаты Нины Андрюша остановился и попытался тихонько приоткрыть их, пройти и посмотреть на спящих гостей: тут должны ночевать они. «Не-е трон-нь», — противным сонным голосом заскрипела дверь. Андрюша оставил ее в покое и вышел на крылечко.
Легкая розовая заря застенчиво поднималась над лесом. Было прохладно, тихо. Из-под крыльца вышел кот Наполеон и положил к ногам Андрюши полуживую мышь. «Спасибо», — засмеялся Андрюша и выбросил ее в огород. Кот фыркнул и полез на чердак. За спиной Андрюши кто-то засопел. Андрюша обернулся: перед ним стоял мальчик лет пяти, очень чистенький, розовенький, кудрявенький… то ли на поросеночка походил, то ли на барашка.
— Тебя как звать? — бесцеремонно ткнул мальчик пальцем в его живот.
— Андрюшей…
— Ты? Андрюша?! — Он выставил ногу, точно собирался напасть на Андрюшу. — Ха-ха-ха! Черт ты! Лысый черт! — засмеялся мальчик и спрыгнул с крыльца. — Леший! Леший! Домовой! — дразнился и прыскал смехом мальчик.
Андрюша хотел обидеться, но мальчик в такой замечательной матроске, золотокудрый, смешливый… нравился ему. Все же этот мальчик — гость.
— Я с луны упал, — сказал Андрюша тихо и таинственно.
— Отку-уда-а?! — в изумлении мальчик перестал скакать.