Свет мой

Макаров Ким Михайлович

Счастливые и теплые денечки августа кончались, приближалась осенняя пора дождей.

Ранним утром на высокую сосну у дома Новиковых прилетел старый Ворон. Отряхнул с перьев седых серебряную ночную морозь и громко, простуженно прокаркал: «Кар! Кар! Кар!» Понимать это, видимо, следовало так: «Осень! Осень! Осень!»

И на следующий день пришел дождь. Стал он стучать невидимым стеклянным молоточком по окнам, ходить в мягких сапожках по крыше… потом поутих маленько, ушел за околицу, завздыхал ночью, что-то нашептывая сонное, грустное деревьям, всей округе… и так незаметно небо замутил, что все дни сделались ленивыми и неживыми.

Вскоре Сергунька с мамой уехали

в Москву, и так тоскливо и одиноко сделалось на душе у Андрюши, словно потерял он что-то дорогое и родное, словно не было дома ни бабы Клавы, ни Николая, ни Нины… Никого. И соленые грибки в сметане — пресны, любимое вишневое варенье — оскоминой во рту, дождик — скучный, телевизор — нем, игрушки — не интересны. И Андрюша решил пойти к Драндулету. Его давно притягивал этот человек, так бесшабашно относящийся к жизни, на первый взгляд, никому не нужный, никчемный, никудышный, горлопан, хам и алкаш. Догадывался ли он, что в этом замызганном, замухренном пылью и грязью есть свое: искорка ли божья, малый ли золотник природы?.. Собрался Андрюша идти к Драндулету, но Федька, видимо, тоже чувствуя что-то подобное, был уже на крыльце…

— Дома есть кто живой? — без стука открыл дверь Драндулет.

Дома никого не было.

— Здорово были! — Федька подмигнул Андрюше и в грязных сапогах, в дождевике, с которого так и сыпались светлые горошины дождя, прошел на кухню и поставил с гордостью на стол початую бутылку водки.

— Чего такой смурной? — спросил он праздничным голосом и уселся на табурет. — Друг, говоришь, уехал, тоска собачья заела… Ничего, дело поправимое. По стакану — ап! И сразу богу — брат. Понял? Давай, Андрюха-горюха, стаканы. Хлебца занюхать, огурчиков каких…

Андрюша растерялся немного; никто никогда с ним так не разговаривал, да и подобных дел он тоже не имел ни с кем. Но достал стакан, хлеба нарезал, из холодильника выложил на стол кусок вареного холодного мяса, сыр…

— Молодцом! — похлопал Драндулет тяжелой рукой Андрюшу, но увидев только один стакан, скривил губы. Были они у него приметливы над пепельной бородой — мясистые мокрые и черные.

— Брезгуешь… ну-ну… — совиные глаза прикрыл, будто что прятал там. Андрюша выпивших не любил: тоже, как от тучи, чувствовал для себя непонятную опасность. От Драндулета несло дурным, заматерелым запахом, как от падали на скотомогильнике. Андрюша отошел подальше от него в угол кухни за стол. Драндулет же тем временем налил полный стакан и одним махом отправил содержимое в черную дыру между усами и бородой.

— Ух! — кивнул он на бутылку, бросив в рот крошку хлеба. — Гадость какая… и как ее люди культурные пьют?

С минуту он сидел оглушенный, расслабленный, опустив голову, тупо упершись взглядом в стол, потом поднял лохматую голову и сказал с напором:

— Теперь у нас гласность и демократия. Так? Живем — лучше некуда. А как мы жили при развитом социализме? — качнулся на табурете Драндулет. — Не знаешь? Скажу Народу много — безработных нет. Безработных нет, а никто не работает. Никто не работает, а безработицы нет. Безработицы нет — план выполняем. План выполняем — а в магазинах ничего нет. В магазинах ничего нет, а у всех все есть. А у всех все есть — и все недовольны. Все недовольны — но голосуют «за»! — поднял руку Драндулет. — Голосуем, Андрюха, за демократию! Выпьем! — Он еще налил полстакана водки, выпил, так же не закусывая, вытер ладонью рот, заугрюмел.

— Так, так… — медленно просыпался Драндулет от каких-то своих дум, — понятно… значит, не уважаешь… — Голос его был такой, будто в груди у него собака на цепи сидела и хрипло лаяла. — Я к тебе с уважением, с бутылем пришел, а ты мне — поворот у ворот. Я к тебе с душой открытой, с любовью нежной, а ты выпить не желаешь. У тебя — горе, это мы понимаем, — Драндулет смотрел осоловелыми

глазами на Андрюшу. — Вот ты войди в мое положение: выпей со мной. У меня, мож, тоже горе горькое… Слышал? — привстал Драндулет. — Слышал… в Тихом океане на остров десять китов выбросилось. Десять! Сами! На камни. А почему? — спросил он угрожающе. — Не знаешь? То-то же… — Хрипло рассмеялся он. — И твой бугай-ветеринар не знает, не дорос он до таких наук. Скоро все мы кидаться на камни будем! Озонная дыра на макушке земли… Мы еще только-только соображаем, а киты уже знают. Предупреждают: братья-человеки, думайте! У вас го-ло-ва! А не арбуз на палочке. Вот. Жизнями своими нас предупреждают. Давно уже, а мы все чухаемся. А дыра растет!.. Давай, помянем братьев наших меньших, — Драндулет высоко поднял стакан с водкой. — Давай! Что? Не хошь? — Сверкнул он глазами. — Ну, была бы предложена девке честь… Смотри… Сто с гаком прожил — должон понятие, иметь, культурность. Я тоже сто пятьдесят лет про… про… — икнул Драндулет, — проживу. Меня каждая собака по имени и отчеству облаивать будет. Понял? Здравствуй, мол, Федор Иванович! Гав-гав! — Драндулет замолчал вдруг, остановил остекленевший взгляд на бутылке и неверной рукой выбулькал остаток в стакан.

— Во! Остатки — сладки. Пьем самое сладкое. По… по… по… лам. — Запинался на каждом слове Драндулет. — Пьем и поем. Тихо! — Драндулет запел, завыл по-собачьи.- — Перестройка, перестройка… По России мчится тройка… Кони белые храпят — шибко бегать не хотят… Не хотят, — сказал он вдруг совсем трезвым голосом и поставил недопитый стакан на стол. — Не хотят. Начальству эта перестройка — кость поперек горла. Понял? — Драндулет качался на табуретке и говорил с обидой: — Меня развитой социализм в гроб загнал. Я во все идеи разуверился. В душу мне наплевали… Душа была… как у ребенка… всем словам хорошим верил… потом забастовал… никакой философии не верю. Эх, пить будем! Гулять будем, — запел снова Драндулет, — а смерть придет — помирать станем… Пей! — протянул он стакан Андрюше.

Андрюша не двигался.

— Пей! — волосатый рыжий кулак упал на стол. — Пей! Мать твою Дарданеллы!

Андрюша испуганно вжался в угол кухни.

— То-то, — смягчил голос Драндулет. — На! — Он тяжело поднялся и, шатаясь, подошел к Андрюше. — Давай выпьем, Андрюха, на брудершафт. — Драндулет опустился на колени перед Андрюшей, захватил его руку своей ручищей в кольцо, а другой — сунул ему стакан в рот. — Пей! За… за… кашалотов… за… за… пере…

Андрюша задохнулся жидким огнем, толкнул из всех сил Драндулета и выбежал во двор…

На воздухе ему стало легче, хотя в груди продолжало жечь, и кружилась медленно голова, предметы плыли перед ним…

Дождь перестал, небо по-прежнему давило свинцовой тяжестью. Андрюша повернулся к лесу; может, там прояснило? Почему-то подумалось: покажется сейчас проталинка голубого неба, и ему сразу полегчает. Но над лесом он опять увидел тучу, шла она к деревне. «Вернулась», — похолодел он, не зная, то ли бежать куда-нибудь, то ли вернуться в дом. И тут будто кто рванул по глухому небу застежку-молнию. Его ослепило и оглушило: само небо рушилось на него. И в этом слепящем всполохе молнии он увидел…

Увидел ли, вспомнил ли?..

Июльский жаркий полдень… Волны на хлебном поле… Перепелка кричит, а в небе — самолетик… Ближе и ближе. Странный незнакомый самолет… Прямо на него несется! Дурной, что ли?

«Та-та-та!» — будто хлыстом ударило по воздуху.

Андрей Карпович ошеломленно смотрит вслед взвывшему над ним самолету. «Неужели он по мне стрелял?»

Самолет делает разворот и — Андрей Карпович видит на фюзеляже — крест. Фашист!..

Самолет снова несется на него. Андрей Карпович падает на землю, вжимается в нее. Самолет с душераздирающим воем валится на то место, где лежит Андрей Карпович.