Светило малое для освещенья ночи
Шрифт:
— Я вовсе не это имела в виду!
— Значит, она поняла больше, чем ты, — спокойно сказала Лушка.
Марья замолчала, отсутствующие брови сердито дернулись. И тут же усмехнулась снова:
— Я же говорю — человек лентяй! Все понимает, все может и ничего не делает.
— Ну и пусть как хочет.
— Тогда и я как хочу? И ты — как хочешь. И любой. Что мы и стараемся. Что хотим, то и наворачиваем. И в итоге одна истина кто кого… А знали бы другое по-другому и делали. И другого хотели.
— У нее внутри как в
— Ну, я не монтер, — ответила Марья.
— А тогда зачем?
— Что — зачем?
— Умным быть — зачем?
Марья молча встала боком к спинке больничной койки, задрала ногу, подхватила ее рукой и, вознеся над головой, застыла в позе одинокого удивленного журавля.
У Лушки осталось невысказанное, но Марья уже шевелила губами, ведя счет самой себе. Лушка ощутила, что находится на чужой территории, и поднялась.
— Ну, стой, — сказала она Марье и вышла в коридор.
От двери испуганно отскочила краснознаменная баба в красной повязке и тут же подмигнула очень по-свойски. Завтрак кончился, в холле опять сидели, стояли, говорили не говоря и громко молчали. Лушке было беспокойно, словно она снова сделала что-то не то. Начинался новый день, наполнить его было нечем, и пустота предстоящего была очевидной несправедливостью, которую требовалось исправить. Лушка обвела взглядом холл, ища какой-нибудь подсказки, но ничего намекающего не обнаружилось, только Глафира гостеприимно замахала из-под пальмы.
Она машинально пошла, думая, однако же, не сходить ли к псих-президенту и не попросить ли какую работу, но тут же от такой мысли отказалась, лучше не выпираться, не трогают, и ладно, не помрет без дела, для разнообразия можно и Марью слушать, да и вообще чего это она своим удобством озаботилась, когда ей теперь положено одно — ни против чего не возражать, всех терпеть и своих правил не устанавливать.
— Выпишут меня скоро, — вздохнула навстречу Лушке целительница. Свита закивала.
— Ну и хорошо, — сказала Лушка, — домой вернешься.
— Конечно, хорошо, — согласилась целительница, — жалко только.
И замолчала, чтобы освободить Лушке место для вопроса.
— Кого жалко? — послушно спросила Лушка.
— Ее вот. — Глафира ткнула в пальму. — Осиротеет.
— Я буду поливать, ты не беспокойся, — пообещала Лушка.
Глафира закивала и поманила еще ближе.
— Слушай… — шепотом сказала она. Лушка ждала. — Да нет, — поправила Глафира, — ты не меня, ты ее слушай.
Лушка моргнула и постаралась. Свита замерла, помогая.
— Никак? — огорчилась Глафира. — Она к людям заботливо, жалеет нас. Я уйду, а ей поговорить будет не с кем.
— Ладно, — сказала Лушка, — я и разговаривать буду.
— Нет, слышать надо, — втолковывала свое Глафира, — Ну-ка, сядь на мое место — сподручнее, может.
Лушка села. Стреноженные стулья,
— Ты слушай, — уговаривала Глафира. — Ласковый кустик, умный, все понимает…
Лушка взглянула на пальму. Фонтанные перистые листья лежали на воздухе, долготерпеливо ожидая. Лушка подумала, как же это мы бессердечно заточаем растение в свое жилье на полное одиночество и почему не поставим около хотя бы кактус. Кактус был бы для пальмы котенком, и кто-то бы кого-то гладил, а кто-то кому-то мурлыкал. Конечно, когда ничего нет, начнешь говорить и с человеком. С этим суетливым существом, лишенным разума и не способным к общению. Который считает, что состоит из одного только стебля, не имеющего ни корней, ни цветов. Но если расти в одном углу тридцать лет, то научишься ловить его торопливые маленькие мысли, не имеющие продолжения. И будешь жалеть бедняг, как собственные ростки.
Лушка виновато вздохнула. И не решилась сказать Глафире, что ничего не слышит. А Глафира, чем-то довольная, советовала Лушке:
— Ты приходи к ней, приходи… Успокаивает очень, и все понятно-понятно…
Лушка догадалась, что ее отпускают, и встала, и пятилась, и кивала, и Глафира тоже кивала и улыбалась, а сопровождающие лица смотрели серьезно, как экзаменаторы.
Не имея внутри другой цели, Лушка направилась к себе, но обратила внимание, что около Марьиной палаты отчего-то толпятся, заглядывают через стекла, а краснознаменная баба, выпятив зад, пытается смотреть через углубление для ручек, которые имеющие право носят в карманах белых халатов. Лушке стало тревожно, она заспешила, она отодвинула краснознаменный зад и открыла дверь.
Марья одеревенело стояла в журавлиной позе.
— Ты чего?.. — совсем испугалась Лушка. — Ты до сих пор?..
Длинные, журавлиные конечности качнулись, тело потеряло равновесие и притворилось, что хочет упасть. Лушка неуверенно, ожидая усмешки, шагнула помочь, и ощутила остылую окаменелость мускулов, и подхватила Марью всерьез, а та чудовищно медленно сгибала и все не могла согнуть журавлиное колено.
Марья, будто шла на гвоздях, доковыляла до постели. От сочувствия Лушка молчала. Марья закрыла глаза.
— Что — сбилась со счета? — спросила Лушка, и сама не поняла, всерьез спросила или так. И вдруг вспомнила, что полчаса или больше назад уходила отсюда недовольная Марьей и что проговорила напоследок: ладно, стой.
Нет, отпихнула Лушка дурацкую подсказку. Ерунда и чушь. Такого не может быть. Не имеет права быть.
— Не знаю… — с трудом проговорила Марья. — Никогда такого не было. Перенапряглась, что ли… Или на пенсию пора.
Лушка трусливо молчала.
Но хоть что-то должна же она сказать?