Светило малое для освещенья ночи
Шрифт:
— Убеждения? — переспросил псих-президент. — Они мешают вам улыбаться.
По лицу Марьи скользнуло нечто. По какой-то причине глаза превратились в очи. Очи медленно поднялись на Олега Олеговича. В них блестела влага ушедшей печали. Губы беспомощно улыбнулись. Лицо попросило защиты. Да, Олег Олегович победил. Она больше не может. Он должен был победить. Он сильный, он великодушный, пусть ее укроет, она сожмется котенком у него на груди…
— И буду мурлыкать, — трезвым голосом произнесла Марья. И еще улыбнулась отдельной улыбкой — доверяя, маня,
— Машенька… — пробормотал псих-президент.
Марья поморщилась. Олег Олегович и на этот раз пробормотал не то.
— Извините за маленький этюд, Олег Олегович. Полагаю, он достаточно убедителен. Я такая, какой хочу быть, не потому, что не имею прочих талантов, а потому, что таланты эти не стоят ни копейки. Это ложь перед тем, кому они адресованы, и были бы ложью для меня. Я не желаю завоевывать себе место ложью и глупостью, которые так котируются у мужчин. Я хочу получать больше.
Псих-президент оскорбленно поднялся.
— К сожалению, я не могу профинансировать вашу утопию, — проговорил он небрежно и натолкнулся взглядом на Лушку. — Гришина? Ты почему здесь?
Да, лучше бы ей здесь не быть. Олег Олегович забывать не умеет.
— Так сами зачем-то велели, Олег Олегович, — преданно моргнула Лушка.
— Ну да, ну да, — вспомнил Олег Олегович. — Как стул, Гришина? Наладился?
— Ой, Олег Олегович, прямо изморилась вся. Как услышу брехню — понос на месте. А ковер как? Почистили?
Но Олег Олегович был уже далеко, за его спиной завихрился циклон, дверные стекла звякнули под напором ненастья. Тишина в палате прослушала удаляющиеся хромые шаги и наконец вздохнула Марьиным насмешливым вздохом.
Лушка спросила издали:
— Ты нарочно меня оставила? Мне показалось. Или нет?
— Или да. Извини, не надо было. Он такие мелочи не пропускает.
— Плевать. Где сядет, там слезет. Чего ты в нем нашла? Кощей какой-то. Пиявка.
— Так Кощей или пиявка? — заинтересовалась Марья.
— Паук, — сказала Лушка. — И голова паучья. Опутает, опутает — и про запас.
— Ну, так это я в нем и нашла, — объявила Марья.
— Во даешь! А зачем?
— Мух жалко. Ему без ореола — все равно что нагишом. Он жить не захочет, если меня не обольстит. Пусть старается.
— А старается?
— Сначала за титьку хапнул.
— А ты? Въехала?
— Нет. Посмотрела. Извинился. А потом очень вежливо: когда будет другое настроение — милости прошу… Он тут всех обслуживает.
— Ну да, это же черным по белому… Это на вывеске! А тебе с какой стороны?
— Хоть поговорить о чем-нибудь кроме. Вдруг что-нибудь останется?
— Как же, как же… Ущучит когда-нибудь.
— Ему надо, чтобы я добровольно. Растоптать можно только соглашающегося.
— Ага. Медаль дадут за геройство.
— Кто-то должен говорить нет.
— Не выпишет он тебя…
— Знаю.
— Вот зараза… Да ну его к черту, давай теорию. Ты там загнула что-то насчет пола. Насчет мужчин и женщин.
— Неисчерпаемый
— Что — зачем?
— Зачем так сложно, если можно просто разделиться пополам и сразу увеличиться вдвое. И без всяких проблем.
— Мало тебе одного псих-президента…
— А тогда бы его не было. А ведь точно — если у О.О. отнять сексуальную озабоченность, от него не останется даже штанов. Но — зачем? Зачем нужно было идти по пути усложнения, вырабатывать специальные органы, какими-то силами поддерживать это стремление к сложности в течение миллионов лет — вопреки естественным законам материи, которые толкают к простоте и распаду…
— Ну, ты чего-то… Выродились бы!
— А ты уверена, что — выродились? Ты не очень повторяй, если сама не думала. Амебы что-то не вырождаются, скорее — наоборот. Вопрос для многих возникал, а ответ — поверхностный… Не ерзай. Отвлекаешь.
— Позвоночник чешется. У тебя — нет?
— У меня нет. Если принять во внимание, что душа — беспола…
— Как — беспола? — изумилась Лушка.
— А ты считаешь, что мы будем заниматься этим и потом? — усмехнулась Марья.
— Ну… А чем же, собственно, заниматься?
— Не смеши меня, Гришина. Я и здесь-то не вижу в этом смысла. Чтобы произвести ребенка, не нужно столько чепухи. Что-то тут не так, как кажется. У меня впечатление, что любовь пристегнута к воспроизводству не органично. У нее там временная прописка. Любовь вообще живет на разных квартирах — где найдет место. Как-то за грибами ездила в сторону Шумихи, там поезда мимо тракторного завода и даже через. Мартены, градирни, трубы в облака, трубы над землей, около уже деревья выросли, дым рыжий, дым голубой… И остановка называется — Тракторострой. Едем, от корзин сыроежками пахнет, сверху у всех самые удачные — белые, подосиновики, здоровые, почищенные… Любишь грибы собирать?
— Я? — очнулась Лушка. — Да ну… Комары одни.
И зачесалась сразу со всех сторон. Марья взглянула критически, но промолчала.
— Ну, ладно. Подъезжаем к этому Танкограду. Напротив меня — женщина, маленькая, пенсионная, аккуратная, рюкзачок чистенький, напоказ ничего нет. Смотрит в окно на этот заводской кишечник, вздыхает и улыбается. Потом поворачивается ко мне и говорит: я на этом заводе сорок шесть лет, каждую печечку знаю, каждый дымок… И глаза печально сияют. Так сиять только от любви можно.
— Ага, — сказала Лушка. — У нас в школе у одного папа с мамой собаку усыпили — всепородная какая-то. Провожала, встречала… Мороз, дождь — сидит и ждет… Вот сынок и объявил, что по поводу папы-мамы думает… Повесился.
Марья передернулась, замолчала, отвернулась.
— Эй… — позвала Лушка. — У тебя что — тоже собака?
— Две… Было, — ровно проговорила Марья. — Одна по наследству — пекинес…
— А, выпуклый такой!
— И другая. Да, другая — сама пришла.
— Ты не виновата, ты же не выгоняла… Так чего там с любовью?