Светило малое для освещенья ночи
Шрифт:
— Но я все еще не могу. Вина закупоривает дыхание, и я не могу.
— Можешь, — сказал малец.
— А как же дышать? — спросила она.
— Это не главное, — сказал малец.
— А что главное? — спросила она.
Малец не ответил, и она опять испугалась.
— Ты живешь только во мне? — спросила она, заранее ужасаясь.
— Нет, ты меня уже родила, — напомнил малец.
— Но я… Ты — только здесь… Когда вернусь, тебя не будет навсегда? Тебя — нет?
— Неужели похоже, что меня нет? — засмеялся младенец беззубым младенческим ртом.
— Нет, нет, — торопливо подтвердила она. — Ты
— Любить лучше, — сказал малец. — Тогда видно дальше.
Да, подумала она, когда я прихожу сюда, мне тоже кажется, что я вижу дальше. А они все стреляют и стреляют. Они заставляют меня вернуться.
— Ты пойдешь со мной? — спросила она.
— Еще нет, — ответил малец.
— Ты покинешь меня? — ужаснулась она.
— Уже нет, — вздохнул малец, просыпаясь.
Господи Боженька, что мне предстоит? — воззвала Лушка во мраке.
— Идти, изживая, — ответил рожающий ее свет.
— Что она сказала? — спросил псих-президент.
— Ничего существенного, — отвернулась сестра, бросая пустые ампулы в кювету. — Что-то про жизнь.
— Жить, изживая, — внятно перевела Марья.
— Гм… Люди, которых мучают не свои проблемы, не переводятся. А нам не отпускают лекарств.
— Вы знаете лекарства от проблем? — не удержалась Марья.
— Разумеется, — ответил псих-президент. — Заменить большую проблему проблемой поменьше, проблему поменьше — небольшой, небольшую — незначительной, пригодной для разрешения местными усилиями… Ничего сложного.
— А упорствующим в большем — место в сумасшедшем доме? — усмехнулась Марья.
— А вы хотели бы, чтобы гулящие девицы учили человечество жить? — проговорил псих-президент, выпуская Лушкину руку.
— Не более, чем гулящие мужчины, — пробормотала Марья. — Она спит?
— Надеюсь, — небрежно бросил псих-президент. — Чем вы ее так впечатлили, Мария Ивановна? Чтобы Гришина брякнулась в обморок, как французская маркиза… Что вы ей сказали?
— Я ничего не говорила… Я рассказывала о том, как хоронила свою мать.
— Ага, — сказал псих-президент. — Теперь понятно.
— Я не предполагала, что это может иметь к ней отношение, — обеспокоенно сказала Марья.
— Жить, изживая… Гм. Комплекс вины. Она считает, что убила своего ребенка.
— Только считает?
— Согласно медэкспертизе — двухсторонняя пневмония, не более.
— Всего лишь, — буркнула Марья.
— Мне нужен главврач, — заявила Лушка.
Дежурная сестра взглянула мельком и касательно, мимо торчащего из коротко подросших волос Лушкиного уха, и продолжила более срочную работу — приклеила разнокалиберные листочки анализов в чью-то затрепанную историю болезни.
Лушка дождалась, пока сестра отложит историю в сторону.
— Мне нужно поговорить с главврачом, — настойчиво повторила она и, стараясь быть убедительной для перечеркнутого решеткой человека, добавила: — Пожалуйста.
— Завтра, — не глядя на бритую девку, ответила сестра. — Завтра будет обход.
— Нет, — не согласилась Лушка. — Скажите ему. Его нет в кабинете. Он где-то…
— Олег Олегович занят, — заученно сказала сестра.
— Ничем он не занят, — опровергла Лушка. — Потому что читает
Дежурная взяла следующую пачку анализов. Она профессионально не вступала в пререкания с душевнобольными.
Сжав решетку, отделяющую один безумный мир от другого, Лушка ждала.
Псих-президент в своем убежище отложил книгу. Интересно, но утомляет. Прошлые люди слишком однолинейны.
Псих-президент поднялся с дивана. В последнее время ему стало не хватать окна. Лет десять назад он посчитал отсутствие окна достоинством — территория для убежища была отрезана от соседнего помещения. Он тогда распорядился оборудовать туалет и душ, и до сих пор доволен, что то и другое принадлежит только ему, — никто, кроме уборщицы, не переступал порога этих кабин, и ничья рука не изобразила на девственной стене ни одного иероглифа подручными средствами. Он тогда и затеял эту перестройку, чтобы иметь индивидуальный сортир, а уж диван и происходящее на нем имели срединное значение.
Олег Олегович зашел в идеально чистый туалет. Это место он любил больше всех прочих на земле. Здесь его никогда не мучили запоры. И ни одна баба не осквернила его своими выделениями. Туалет бы верен псих-президенту больше собаки.
Когда-то давно он собирался написать статью о советских уборных — они казались ему наиболее легко открывающимся клапаном, через который искореженное человеческое подсознание вылезало на волю: заставляло же что-то безымянных авторов испещрять стены тремя лаконичными буквами, или карябать чьи-то имена измазанным калом пальцами, или дырявить мочой девственный снег, сообщая о своей любви, — когда-то псих-президент посчитал, что во всем этом оживает животный ритуал столбления территории и самцовская игра воображаемыми мускулами. Жаль, надо было эту статью закончить, но запал после убежища отчего-то увял.
Олег Олегович вошел в кабинет. Дверь в убежище драпировалась шкафом — не из расчетов конспирации, а чтобы посторонние взгляды не прикасались к убежищу — псих-президент брезговал человечеством.
Он бесцельно походил по кабинету, тяготея к той двери, которая вела к дежурной сестре, и, прикрыв ее, отметил нарочито безразличное лицо медсестры Наты и стискивающие решетку суставчатые Лушкины пальцы.
— Ждет больше часа, — кратко ответила Ната на шефский взгляд.
Ната смотрела четко, как солдат. Одежда была индифферентной, как походное снаряжение. Одежда парализовала иные взгляды, кроме служебных. Если бы медсестру Нату подвергнуть Божьему суду, она крикнула бы, что ни разу в жизни не была в президентском убежище, и после этой лжи огонь бы не обжег и вода не утопила.
Псих-президент смотрел на нее с недоумением. Она всякий раз честно выдерживала взгляд и ждала служебных распоряжений.
Уволить бы, подумал псих-президент. А не за что. И повернулся к Лушке.
— Что у тебя, Гришина?
— Олег Олегович… — Лушкины пальцы побелели еще сильнее. — Отпустите меня!
— Куда? — преувеличенно удивился псих-президент.
— Я хочу… Мне похоронить… — Лицо врезалось в решетку, охватывая мякотью чугунные стержни, и на миг псих-президенту показалось, что Лушка прорежется сквозь, как тесто, а потом обволочет следующие препятствия и втянется навстречу сквозняку в дверную щель. — Я хочу похоронить!