Светило малое для освещенья ночи

Бархоленко Алла Федоровна

— И поэтому, — ответила бабка. Мать тяжело вздохнула.

— Ты была так далеко, мам… — пожаловалась Лушка. Мать погладила по руке прохладой.

— Она не виновата виной, — сказал малец.

— Все не виноваты, — буркнула бабка.

— Не надо, баб, — попросила Лушка.

— Надо, — сказала бабка.

— Она согласилась расти, — сказал малец.

Бабка хмыкнула, но смолчала. Душа матери безгласно заплакала.

— Баб, — сказала Лушка, — здесь так тихо. И падают листья. Прямо сквозь вас.

— Не люблю второгодников, — не поддалась бабка. Подняла лист и пересчитала белые жилки. — Все равно придется выучить таблицу умножения.

— Это где дважды два? А на самом деле — из части получается целое?

Бабка ворчала, недовольная. Листья сыпались к ногам. Бабка сожалела о том, что должно было быть и не явилось, умножив недвижение.

Но они пришли, и сидят со мной,

и не уходят. И мне спокойно, почти совсем. Так спокойно не было весь год, и до этого, и не было никогда, потому что во мне не находилось места. Они принесли мне этот покой и ждут, чтобы я от него не отказалась, как от греха. В одиночестве я бы никогда не решилась на него, как на украденное и не имеющее права мне принадлежать, а они сторожат мое равновесие и поддерживают, чтобы я отважилась сделать шаг от прошлого, хотя оно всё равно будет влачиться за спиной, как невытащенный якорь. Но я уже вышла из паралича и перестану теперь возвращаться в него, как в могилу. Они хотят дальнейшего, они знают лучше, и с общего их согласия я тоже соглашусь и перестану умирать в надежде спастись в собственном отсутствии.

На кладбище обитали кладбищенские сумерки. Они жили здесь давно, с первых кустов, поднявшихся над могилами. Сумерки были влажно-холодными и ранними. Вокруг кладбищенского холма на вытоптанных картофельных полях еще дотлевал золотой день, а в дальней низине, за трамвайным скрежетом и длинными вздохами тяжелых машин, еще светились на солнце домики частного сектора, за которым, слегка отвернувшись в сторону, как большие псы в присутствии беспородной мелочи, издали почти красиво поднимались многоквартирные коробки, их окна ослепленно горели, просвечивая сквозь могильные березы, но сумеркам это никогда не мешало, они лишь быстрее свивались в густую темноту, которой боялись люди.

Лушка приняла раннюю ночь как новую форму покоя, более полную, чем та, которую ей даровал минувший, такой длинный день. Она по-прежнему чувствовала душевное присутствие других, но без слов, которые были бы теперь слишком незначительными, требовалось лишь чувствовать и воспринимать, сознание всех было открыто каждому, и каждому было доступно понимание, полное понимание другого в любой пролетающий движением миг, и понимание ответно меняло звучание соседней души и рождало новые аккорды, которые являли, преобразуясь, текучий узор мыслей и чувств таких измерений, которых никогда не смогла бы произвести плоская повседневность.

В эту ночь Лушка поняла, почему пишут стихи и верят в Бога.

Ночь была холодной, почти морозной, а Лушка, в никакой одежке и тапочках на босу ногу, неподвижно сидя на дощечке от скамейки, этого даже не заметила, как не заметила и долгого времени сентябрьской ночи. Лишь когда диковатые отсветы вечерних далеких окон и кладбищенскую рощу пронизали медлительные лучи лохматого заспанного солнца, Лушка осознала, что занялся новый день.

Сумерки еще спали, накрывшись перезрелой осенней травой. Кладбище блестело холодной росой. Галдели вороны. Дыхание остывало белым паром. Вдали ритуально лаяла собака, показывая, что работала всю ночь и готова получить зарплату.

Приняв в себя это внешнее, Лушка торопливо вернулась в свою глубину.

Но там никого не было. Только тишина.

Часть третья Твои колокола

Она не заметила, как покинула кладбище, и обнаружила себя на дорожке из покореженных бетонных плит, поросших на стыках несминаемой травой. Цивилизованная дорожка, проложенная через пустое поле для удобства живых и мертвых, превратилась во многих местах в крошево, самонадеянный бетон предавал культурные усилия заводского управления и без всякого самолюбия уступал дыханию земли. Люди же утоптали для себя естественную тропку, с которой не спорила пустынная трава. Ступни предвкушающе заныли, и Лушка, подхватив натруженные тапочки в руку, спрыгнула с бессмысленной серой плиты на знобкую кожу земли и побежала легкой трусцой, ощущая толчки проникающей в тело легкости. Захотелось бежать еще быстрее, бежалось долго, по обнаруживающимся дополнительным тропинкам, в сторону от трамвая и магистрального грохота, опять в поле, через приподнимаемые ветром жилы картофельной ботвы, из-под которой оголялись небрежно незамеченные позеленевшие клубни. Лушка на ходу схватила один, отерла о рукав и вгрызлась, клубень брызнул настоявшимся соком и, умерев, благодарно оживил тело. Тропинки, ветвясь, растекались во всех направлениях. Лушка выбирала длинную, и выбранная бежала вместе и впереди, как любящая собака. Никто не попадался ни навстречу, ни поперек, в голубую вышину поднялось бабье лето, стало ткать из шелковых паутин предзимнее

одеяло для неба, Лушка протянула руку, и им обернулась, земля спросила — греет ли. Лушка ответила, что очень, а главное — ничуть не мешает полету, тропинка тявкнула вдогонку собачьей преданностью, приду, приду, сейчас, успокоил ее человек, солнце ударило в глаза и продезинфицировало потемочные закоулки внутри, и человек понял, что рождается снова, припал лицом к горячей полыни, принял тишину и освобожденно заплакал.

Тропа вывела к краю поля, к мусорным деревьям, отплодоносившим ржавыми банками. За деревьями открылась железная дорога, по ней, затормаживаясь, прогремела электричка с шалыми грибниками на крышах вагонов, обнимавшими переполненные корзины, в которых сверху лежали грибы получше, а внизу уже запеклись и прочервивели, но мало кем будут выброшены, а зажарятся в сметане и с луком. Захотелось есть еще сильнее, чем тогда, когда она заглядывала в поисках надкушенных пирожков в уличные урны. Урны до этого района еще не дошли, и всё случайное было прибрано бездомными дворняжками, которых не взяли в новые квартиры, и они остались на руинах жилищ, верно оберегая по ночам фундаменты разобранных печей. За территорией бывшего поселка бледнели, как обойденные сомнительные грибы, беспорядочные девятиэтажки, увешанные снаружи корытами и велосипедами. С какого-то балкона проголосил измену петух, от соседних высоток хрюкнуло и замолчало. Лушка остановилась, чтобы увидеть живое, но вокруг были только глинистые бугры и котлованы, хрюкать тут было бесполезно, и Лушка предположила, что в пустом поселке осталась какая-то упрямая бабка, от которой отступилось даже районное начальство. Лушка пожелала ей, чтобы корова, если она есть, надаивала каждый раз по ведру, а свинья родила два десятка поросят. Из окон девятиэтажек встряхивала застой Пугачева, отбивались механические и демонстративно сексуальные ритмы, новостройки призывали себя к совокуплению и, отдираясь от железобетонных оснований, вспарывали ячеистыми животами нерожавшую глину. Лушку накрыла мерзкая тень дома. Холодно дышали мертвые подъезды, люди явно в них не жили, Лушка попала во время до сотворения мира, людям здесь еще рано, дух всё еще летает над бездною, Лушку занесло сюда случайно, каким-нибудь космическим ветром, надо выруливать туда, где всё уже началось, но не имеет желания заканчиваться, какая же липкая тень у этого дома и никак не кончается, ее слишком много, и она уже неплоская, а соорудила себе объем и влилась во все щели, тень тут главная, дом для того и построили, чтобы она могла существовать и плодиться. Опять напоминающе пропел петух, но Лушка уже выскочила под солнце, не успев никого больше предать. Вслед тоскливо замычала корова.

Лушка остановилась. Коровий глас шел сверху.

* * *

Пустые красные троллейбусы, присосавшись усами к небу, бесшумно очерчивали магическое кольцо, будто ставили подпись на вечном документе, и, заново в чем-то поклявшись, облегченно убегали в серый каньон Комсомольского проспекта. Их стекла слепили отраженным светом, водителей не было видно, и машины казались самостоятельными, но не ведающими чего-то главного.

Лушка направилась к остановке. Решетчатые деревянные скамейки были свободны, никто никуда не ехал, будто человечество добралось наконец до дома или, наоборот, этот дом бесповоротно покинули, а Лушка почему-то опоздала и теперь никогда не догонит и даже не отыщет адреса, по которому человечество так внезапно осчастливилось. Ни один троллейбус около не остановился, даже не притормозил, и Лушке показалось, что она тоже переселилась в какое-то не новое место и пытается оттуда припомнить, как же оно называлось недавно.

Она уже готова была протянуть руки поперек солнечного света, чтобы убедиться в своем отсутствии, но вместо этого выбежала на маслянисто укатанный асфальт и вкопанно встала перед очередным механическим разумом. Разум, насилуя скорость, визгливо присел, раздвинул гармошку передней двери, обложил через микрофон недоказуемым матом. Лушка радостно улыбнулась родному.

Микрофон смилостивился.

— Неграмотная? Остановку перенесли!

Ну да, что-то там висело большое и сообщающее, а она не врубилась.

— Эй, — постучала она в кабину, — у меня денег нет.

Водитель дружелюбно хрюкнул.

— Эй, — попросила Лушка, — скажи еще что-нибудь.

Водитель, не оборачиваясь, взглянул на нее через лобовое зеркало и ткнул большим пальцем себе за спину. Лушка послушно прочла, что во время движения разговаривать с водителем воспрещается.

Лушка хлопнулась на одинокое сиденье подальше.

— Эй, — через минуту сказал микрофон, — поди сюда.

Лушка подошла.

Водитель протянул ей талончик. Лушка осторожно взяла.