Светило малое для освещенья ночи

Бархоленко Алла Федоровна

— Маш! — подалась к ней Лушка. — Маш…

— Ведьма! — заверещала Елеонора. — Отравить хотела!

И резво отпрыгнула в сторону, чтобы Лушка к ней не прикоснулась.

Лушка, в очередной раз только что потерявшая Марью, молчала.

Всхлипнула деваха:

— Я же только картинки посмотреть…

Лушка очнулась и собралась на доступном блатном объяснить насчет ведьмы и прочего, но детские слова про картинки стеганули, как плетью, стало всех жалко, и себя тоже, она вспомнила и про борцовский костюм из магазина, и про кое-что другое, которое картинками совсем не выглядело, а почему-то оказывалось ее жизнью, и выкаблучивалась бы она до сих пор, если бы, ну да, если бы — если бы ее не шарахнуло до полного уничтожения, и вернуться из такой преисподней —

это надо суметь, и не всякий свою преисподнюю в состоянии хотя бы понять, и что делать, когда не понимают, когда грешат по малой и не тянут на раскаяние, и в чем тут мое участие, я хлестала по щекам Евангелием, лучше бы геометрией, я сумасшедшая больше, чем они, я пожалела бутерброд.

— Опять вы, Гришина, — констатировал над ухом голос псих-президента. — И опять какая-то свара.

— Почему — опять? — воспротивилась Лушка. — Меня обворовали в первый раз.

— Не утомляйте меня, Гришина. Лучше вернитесь в свою палату.

Лушка стала собирать книги.

— Вы хотите убедить меня, Гришина, что у вас украли именно это? — саркастически произнес псих-президент.

— Ну, не знаю, — буркнула Лушка. — Может, они и врут.

Она чувствовала, что псих-президент смотрит ей в спину, и поспешила скорее отгородиться от него хотя бы дверью.

С ней происходит лишнее. Пора бы сделать перерыв. С этой минуты у нее в ушах пробки, а во рту кляп, она ни во что не вмешивается и ни на что не реагирует, пусть грабят, стучат, лечат — она в бункере, и вы хоть разорвись!

Уже брякали ужином, она подождала, пока схлынут из пищеблока самые активные, которые, надо полагать, опять ее во что-нибудь могут втянуть, лучше она потерпит еще и пойдет последней.

— Ты опять по второму разу?.. — узрев Лушку, возмутилась раздатчица. — Ишь, ушлая!

— Очумела, квашня бетонная?.. — забарабанила Лушка в захлопнувшееся окошко, но зажала продолжение пустым желудком.

Она сфинкс, она булыжник, она не поддается провокациям, сейчас у меня эта бетономешалка выставит на двоих, и с мясом, и с кефиром, и два стакана чая!..

Раздаточная дыра распахнулась. Изумленный собой белый халат выставил всё заказанное, покопался в иных недрах и добавил сверх два яйца вкрутую — из зажатого для собственных нужд.

— Ешь, деточка, ешь! — пропел халат. — Ешь, у меня тут много осталось!

Лушка ела. Лушка умиротворенно улыбалась халату. Халат улыбался ей. На земле царил мир, и, может быть, даже нигде не стреляли.

Лушка уже не ждала от школьных учебников ничего значительного. Они были занимательны, как ребусы, но толковали о постороннем, и Лушка ясно видела, как они уводят ум в сторону, совсем за горизонт, откуда уже не определить истоков и не найти единственной двери среди миллионов других. Человек тычется расчленяющим взором в окружающий мир, им же искаженный, но ничего не знает о себе. Зачем мне строение членистоногих и сосущей меня аскариды, зачем мне крекинг нефти и флаги государств, если мне непонятна единственная вселенная, имеющая исходное значение, — я сама? О чем мои поиски и как выглядит мой флаг? Я откуда-то, я зачем-то — кто мне ответит, откуда и зачем? Ни полслова, ни намека во всех этих школьных предметах, заполняющих десять лет человеческой жизни, десять образующих лет. Впрочем, каким-то наукам Лушка симпатизировала. Она за день прочитала астрономию, и перечитала еще два раза, и потом заглядывала ежедневно, пытаясь определить места, которые посещала в своих кошмарах и видениях. Типографские фотографии бездн были странно узнаваемы, но формулы парсеков, масс и ускорений не имели перевода на язык души. Может быть, они являлись инструментом познания, но ведь ложка не для того, чтобы ее грызть, когда хочешь есть. Это вообще было единственным замораживающим свойством всех дисциплин — подробно исследовать инструмент и не обращать внимания на добываемую или недобываемую пищу. Дети, сосущие собственные пальцы.

Была Лушке загадочно приятна математика, даже, быть может, больше астрономии. В ней Лушка ощущала скрытые прикосновения к главному — к Самому Главному. И хотя главное и от математики

становилось понятным не более, чем если бы Лушка до одурения вперивалась в ланцетника или яйцеклетку, растягивающую хромосомы по отдельным квартирам, всё же внутри странно начинало вибрировать от неуловимого предощущения. Ее заворожил ноль. Ей казалось, что он даже пребывал в ее видениях. Она никак не могла преодолеть сознанием чудовищный провал между нулем и единицей. Если считать ноль ничем, а единицу чем-то, то единица — это, собственно, уже конец отсчета, конец света, при прибавлении к ней новых единиц принцип не меняется. Правда, еще одна тайна брезжит где-то в пределе, перед бесконечностью, ибо к любому большому числу всегда можно прибавить такое же, и конца не наступит. Все исчисление представлялось ей вмятиной, каким-то мешком, стянутым сверху божественным нулем, и лишь бесконечность соприкасалась боком с этим стягивающим обручем. Лишь они двое находились на одном уровне. А может быть, ноль являлся внешней оболочкой бесконечности, а бесконечность — внутренним наполнением нуля. И Лушке хотелось считать в обратном порядке, любое большее число виделось ей странно уменьшающимся, как бы раздробленным на указанное количество частей, а то, что сознание привыкло признавать малым, было более полным, а самой полной из всего была единица, великая прародительница всего, доступного человеку. Но причина единицы заключалась в нуле, и никакие логарифмы и функции не могли поколебать Лушкиного пристрастия к первородящему кругу.

Впрочем, учебники были хороши тем, что в государственных знаниях, которые Лушка нахально считала полным незнанием, всё же сравняли ее с прочим населением. По крайней мере, Лушка уже могла не считать себя ни второгодницей, ни умственно отсталой идиоткой. Всё, даже напрасно приобретенное, осталось в ней навсегда, в то время как у большинства знакомых школьные премудрости давно высыпались, как песок из дырявого горшка. Но самое важное, пожалуй, заключалось в том, что теперь был усвоен условный язык, который употреблялся между, так сказать, образованными людьми, язык книг доступного уровня, и Людмила Михайловна, продолжавшая ежевечерне совершать неближние вояжи к Лушке в больницу, требовала, чтобы Лушенька, как только выйдет, немедленно сдала экзамены экстерном и получила так называемый аттестат зрелости. При этом словосочетании Лушка коварно улыбалась, и Людмила Михайловна переходила на английский и произносила обширную тираду — английскому Лушка сопротивлялась меньше.

* * *

Явилась делегация. Двое остановились у дверей, а краснознаменная баба кирзовым шагом отчеканила до самой кровати.

Лушка взглянула. На что-то было похоже, но уже забылось.

Она решила инициативы не проявлять.

Краснознаменная сглотнула подступившую революционную формулу и молча протянула бумажный лист. Лист был из тетради в клеточку.

На нем значилось:

1. Не говорить по-немецки, потому что не по-русски.

2. Из палаты выходить, потому что нужно.

3. Книжек не читать, потому что написано недобитыми буржуями.

4. Присоединиться к революции, а то будет хуже.

Лушка посмотрела на стоящих у дверей. Это были те, которые какое-то время назад сопровождали целительницу. Это они подарили Лушке шерстяные носки. Сейчас у них были непоколебимые лица. Зачем мне эта чушь, подумала Лушка и перевела взгляд на ультиматум.

Листок был заверен окружностью, в которой уместилась часть пролетарского лозунга.

— Печать какая-то… — придралась Лушка. — Поддельная, по-моему.

Краснознаменная, раскинув руки крестом, молча навалилась на Лушку, распяв ее на кровати.

Лушка рванулась. Баба вдавила ее руки сильнее. Над Лушкой напрягся революционный кадык. Лушка дернулась в сторону, чтобы не соблазниться, и вдруг вспомнила о засунутой под матрац Марьиной тетради. И что у этой халды недавно была операция.

— Швы разойдутся, дура! — прохрипела Лушка. — И не по закону!

Баба закон проигнорировала. Двое от дверей на легких цыпочках подступили ближе и, пыхтя дыханием, стали что-то совершать возле тумбочки.