Светлые аллеи (сборник)
Шрифт:
А потом вас забривают в солдаты и она клянётся ждать. Клянется не на библии, а на вашей груди, где обычно и лгут. А в армии долго и вы уже не тот. Энтузиазм к жизни благополучно издох, как внутриклеточная канарейка. В глубине души надежда и страх, что она вас не дождётся. Однако дождалась, то есть не забеременела и не вышла за другого. Это потом вы узнаете про этих армян, торгующих урюком, и рестораны. А раз дождалась, значит свадьба, значит Мендельсон. И вот и всё — течение вашей жизни определилось на всю оставшуюся. И многое в ней будет. И крепко будет. И смерти, и лёгкие, разлетающиеся как пух деньги, и с хлеба на макароны, часы счастья и месяцы наоборот, и ваши и её остервенелые измены, и вшивание в чресла антиалкогольной торпеды, которая прошла мимо… И сын ваш не воскрес…
И вот наконец через столько лет развод, как избавление от привычного. Вы думаете — это
А запои набирают силу и все неимоверней. Близится что-то ужасное. Но вы, как всегда, обманываете самого себя и вам почему-то верят. И белая горячка совсем не страшно, даже освежает нервы. И путь вниз легок и безопасен. Романтика собирания пустых бутылок, никнущее отупение. И вам уже за сорок. Самый цветущий возраст для «бомжа». От алкогольного слабоумия вы начинаете любить жизнь безответной и безответственной любовью. А «Уч-кудук— три колодца» — это песенка оказывается о селении бомжей. И наконец на вашу безответную любовь от жизни приходит ответ и вы, как полагается, умираете под забором и под градусом, никому не нужный, кроме смерти. И вас с энтузиазмом хоронят. И она приедет на ваш последний праздник с пятаками на глазах. Гладкая, в ореоле косметики и духов и всё такая же красивая. Она посмотрит на ваш безобразный труп опустившегося человека и горько заплачет о ком-то другом. И всё. Жизнь, перелистнув вас, бездумным и равнодушным потоком покатится себе дальше. К новым зимам и веснам. К новым кубкам УЕФА. А у вашей суженной будут ещё интересные встречи и яркие оргазмы.
Любила ли она вас? А вы её? Этого не знает никто. Даже вы сами. Это просто так говорится — любовь. Словесный лейбл. Но если на джинсах нет лейбла, они от этого не перестают быть джинсами.
Тетрадь
Я не знаю, кто до меня снимал эту квартирку. А люди болтают разное. Одни говорят, что снимал некий Пал Борисыч, человек с бородавкой и при очках, другие, что грузчик из горпищеторга по фамилии Клюв. Одни говорят, что он был русский, другие, что не русский, а наоборот интеллигент. Спрашивал я и у хозяина квартиры. Но хозяин — тяжёлый алкоголик с непреходящей амнезией, и у меня сложилось впечатление, что этого жильца он как-то не запомнил. Он вообще был убеждён, что до меня здесь жила одинокая женщина — филолог, но она ему не дала и ему пришлось её выгнать. Соседи же ни о какой женщине слыхом не слыхивали. Одним словом, хрен поймёшь. Тайна, покрытая склерозом. Так вот, после этого неизвестного жильца остались кой-какие вещи. Ничего в принципе особенного в смысле продать — обыкновенный хлам. Пара сказочно пустых — детективов «на крови». Учебник английского. Самоучитель хирурга. Порнографический журнал почему-то на румынском языке и с десяток цветных фото какой-то женщины лет сорока. Женщина была ни то ни сё, с короткой обесцвеченной причёской, улыбка, приторно-блядовитое выражение лица. Но фотографии были сделаны не где-нибудь, а в Венеции. Каналы, «таксующие» гондольеры, соборы, архитектура, площадь, где она кормит булкой группу голубей… Видно, что женщину сфотографировали во время занятий туризмом. Интимных фото этой женщины не было. И ещё после жильца осталась тетрадка. Обыкновенная общая тетрадка, выпускаемая промышленностью для старшеклассников и студентов. Я сам в таких в молодые годы писал. И в этой тетрадке неряшливым танцующим «цыганочку» почерком были сделаны записи. При первом же досуге я их прочитал и они мне показались забавными. Я — не психиатр, а скорее наоборот, но думаю для этой отрасли медицины записи представляют определённый интерес. Дневник не дневник, эссе не эссе, так серединка на половинку. И всё как-то отрывочно. Впрочём, повторяю, я не специалист. И ещё мне не понравился весь этот надрыв. Все живут — страдают, но никто из этого театра трагедии не делает, как сей неизвестный графоман. А может он действительно болен, не знаю. И тем не менее я взял на себя наглость предложить эти полоумные и полуумные записки более широкому кругу, чтобы не я один их читал.
Так сказать, открыть миру, а может быть даже и позору… Ведь стыдно так не любить жизнь.
Что-то
Сосёт что-то прожорливое изнутри и какая-то абсолютная усталость по-хозяйски села на грудь и задумчиво закурила. Это надолго. Видимо устал бороться, искать, ничего не нашёл и сдался. Сдался на милость самому себе. Когда мне становится по— настоящему невмоготу, я иду в магазин, покупаю японские кроссворды и их разгадываю, чтобы забыться. И весь запас отрицательной мозговой энергии вместо нехороших заунывных думок утекает в это занятие и вроде легче.
Иногда приходят какие-то люди. Но общение нагнетает тоску, тем более жизненные интересы у нас в противофазе. И на их целеустремлённом фоне я выгляжу довольно ущербно. Как молодой месяц. А выглядеть, как молодой месяц в мои набежавшие годы уже нелепо и глупо. Но я стараюсь держаться, держаться за окружающую пустоту. Стараюсь быть непроницаемым, как китаец. Мол, всё хорошо. И местами великолепно. Улыбка «Мы из Голливуда» и просчитанные на калькуляторе поступки. И не надо к жизни так тяжело относится. Это всего лишь жизнь. Прочь Достоевского! Я его, правда, не читал, но чувствую на расстоянии. «Прочитал роман «Идиот». Критику признаю правильной». Старая шутка. И вообще надо почаще шутить. Применяя чувство юмора. А чувства юмора уже нет. Оно стало чувством сатиры. Это плохо. В основе чувства сатиры обычно лежит обыкновенная зависть. Мышиного такого света с небольшими искрами осторожного гнева. Так что притворяться у меня не получается.
Как в поворот не вписываешься в жизнь. Отсюда грусть. А оттуда смех, чавканье и визг лёгких женщин. И ты посередине. Туда доступа нет. Да и большого желания тоже. Идёшь сюда, где грусть. И сидишь наедине с этой грустью. Вдвоём веселее. Главное, чтобы грусть знала своё место. Не я её, а она моя. А может придёт ко мне весна и я её отпущу, как весною отпускают птицу. И она рассеется в сыром воздухе. И мне опять станет немного грустно. А когда грустно немного тог жить весело, то жить можно. Но это всё сказки для слабонервных. А я уже сильнонервный и давно не надеюсь на лучшее. Мой верхний предел — надежда, что хуже уже не будет. Или хуже пока не будет.
Как говорят по телевизору казённые оптимисты: «Всё только начинается». Но как равнодушно показывает жизнь: «Всё только заканчивается».
Так что, что-то взгрустнулось. Ощущение, как у Буратино после похорон папы Карло. Твоя Мальвина давно уже замужем, друг Пьеро честно и безвозвратно спился, а Карабас-Барабас побрился и стал народным депутатом. А ты сидишь в холодной каморке и считаешь свои годовые кольца. Как последний дурак пересчитываешь обиды и позоры…
Глупый, поседевший Буратино безуспешно разгадывает японский кроссворд, который называется жизнью.
Как человек я для общения с другими людьми абсолютно непригоден.
Или свинцовое молчание. Ни слова через губу. Или острые приступы истерической говорливости. Никому это не нравится. Но главная проблема — я всё вижу в чёрном свете. А много ли увидишь в этой черноте? Такой беспросветный и даже обжигающий цинизм. Такой вот геморройный характер при отсутствии геморроя и характера. Когда я начинаю освещать какой-то предмет, то все краски его потухают и с него осыпается шелуха обаяния. Неприятности — я к ним равнодушен — для меня нормальны. Хорошие новости вызывают ощущение близкой катастрофы. Исходя из этого счастливым я никогда не буду. Я не верю ни в любовь, ни в дружбу, ни в бога, ни в громкие слова, особенно громким голосом. В жизни я исповедую принцип невмешательства в свою жизнь. Одним словом, плохи мои дела.
Как-то одна женщина призналась мне в любви. Это оказалось настолько для меня необычно и странно, что я струсил и уехал в другой город. Там я начал карьеру Дон-Жуана и в результате сразу несколько женщин ответили на мои чувства — они признались, что терпеть меня не могут. И только после этого я почувствовал себя в своей тарелке.
Или вот на днях ко мне припёрся один и объявил, что у него через неделю свадьба. Я кинулся его утешать. Что, мол, не надо предаваться отчаянию, мол, чего в жизни не бывает. Самое смешное, я говорил от чистого сердца. После этого одним врагом у меня стало больше. Оказывается этот провинциальный идиот ждал от меня поздравлений.