Светоч русской земли

Иванов Сергей Иванович

– Почто?
– осёкшимся голосом спросил Стефан, гуще покрываясь румянцем.

– Мы ставили монастырь вместе!
– сказал Сергий.
– И ты был и есть старейший из нас!

Стефан помолчал, свесив голову, и, наконец, сказал:

– Мыслишь, я должен избрать тебя игуменом?

– Или стать им!
– сказал Сергий, глядя в глаза брату.

– Ты знал... ведал, что я приду?

Сергий переменил лучину в светце и кивнул.

– Ты искушаешь меня!
– сказал Стефан.

– Нет!
– посмотрев на брата, возразил Сергий.
– Крест сей - тяжек и для меня. А ты - дружен с Алексием!

Лицо Стефана стало тёмно-пунцовым, потом побледнело. Сергий ведал и молчал о женитьбе Семёна Гордого и участии Стефана в этой женитьбе... Знал и о давней остуде Алексия.

И вот сейчас подошло самое горькое, ибо смирять себя, гнуть, лишить славы и почестей, изгнать из Богоявленского монастыря, отказать

в игуменстве Стефан мог, ибо делал всё это по своей воле, но тут сидеть и знать, что его игуменства в обители брата не хочет никто из монахов и вряд ли допустит Алексий, вернувшись из Царьграда, - знать всё это и слушать слова младшего брата, взявшего над ним старшинство, было невыносимо. Воля и гордость Стефана, задавленные, но не укрощённые, ярились и возмущались перед сей препоной. Он то опускал лицо, то взглядывал в лицо брата, уведавшего нынче его приход-бегство, ибо там, на Москве, почувствовал Стефан, что жить вне обители брата уже не может. Ибо только здесь возможно, отрешась от суеты и воспарив над злобой дня, помыслить о мире и судьбе, подумать и покаяться, только здесь, - понял и постиг он, - зачиналась грядущая духовная жизнь Русской земли. И теперь необходимо ему смирить себя, но смирения-то и не хватало его душе, хоть ум Стефана и требовал от него смирения.

И он, наконец, после долгих минут молчания сказал:

– Становись игуменом ты, я - недостоин сего...

Удары била, призывающие к молитве, покрыли его последние слова.

Глава 17

Михей устроился за дощатым столом, вблизи света, чтобы можно было, не вставая, менять лучины в светце, и сейчас переписывал напрестольное Евангелие, заказанное радонежским боярином Филиппом из рода Тормосовых.

Сергий осмотрел делание Михея и остался доволен. Книги переписывали уже трое, кроме Сергия. Один из братии, как узналось недавно, был гож и к письму икон; надо было теперь и то художество завести в обители. И врачеванию следовало учить! Монастырь рос, укреплялся, мужал. Удаляясь в келью, Сергий сказал: "Сегодня не спи!" Михей кивнул. Ему часто приходилось разделять молитвенное бдение с наставником.

У Сергия в его молитвенном покое было два образа: Никола Угодник и Богоматерь Одигитрия, Путеводительница, Заступница россиян, символ Любви, Жалости и Терпения матери. Две небольшие иконы древнего письма. И теперь, в келье, собираясь на подвиг, означивший всю его дальнейшую судьбу, к Ней, к Матери Божьей, Заступнице и Печальнице человечества, обращал Сергий свою молитву.

В каждом великом деянии, кроме долга и истекающего из него волевого позыва к действованию, кроме Любви, дающей смысл и оправдание деянию, есть еще третье звено: та искра, которая возжигает уже сооружённый костёр, приводит в движение налаженный к действованию снаряд. Эта искра - Откровение или Озарение. Это - то, после чего нельзя уже отступить или уступить, не порушив себя до уничтожения своей личности. Энергия, собираемая молчальниками-исихастами, была той энергией вдохновения Свыше, после которого пророки человечества восходили и на амвоны, и на костры?

Сергию нужен был знак. Он не знал какой, и даже будет ли ему знак... Но он молился.

Михей, окончив труд, вошёл в келью и встал на колени рядом и - так получилось по узости места - впереди наставника. Сергий, который велел ему не спать, возможно, и не хотел присутствия Михея в келье, но ничего не сказал ему и не мог сказать. Он уже был Там.

Свет струила только одна лампада, и потому фиолетово-вишнёвый омофорий Богоматери и даже сапфирно-синий Её хитон, как и фиолетовая риза и красный омофорий Николы, казались почти чёрными. Посвечивала только золотая разделка на хитоне и гиматии младенца Спасителя.

Было тихо. Сергий молился молча. Время остановило своё течение, и Михею, до которого доходило напряжение наставника, давно было уже не по себе. Он с трудом находил в уме слова молитвы и готов

был порой закричать от ужаса, если бы не воля Сергия, замкнувшая ему уста и лишившая тело способности к движению. Сколько прошло времени, не ведали ни тот, ни другой.

Тишина текла, струилась, приобретала плотность и вес, становилась уже нестерпимой. Михей, не испытывавший прежде и десятой доли такого, потерянно глянул на Сергия, лицо которого в резких гранях теней каменело и казалось мёртвым. "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго!" - повторял Михей, боясь остановиться хоть на миг. Он был так растерян в эти мгновения засасывающей Тишины, что когда в келье осветлело, обрадовался, ещё ничего не поняв. Сначала даже показалось, что это - и не свет, а глаза привыкли к темноте и видят. Но видимо было теперь и не виденное до того: скамеечка в углу покоя, и резной узор божницы, и складки одежды Сергия. Он только спустя минуты понял, что в келье стало светло! И Свет был без теней, немерцающий, ровный, одевший всё Своим покровом. Каждый предмет был ярок и виден со сторон, а краски на иконах, одеждах его наставника выцвели, исчезли. Он глянул перед собой. Лик Божьей Матери круглился удлинённым овалом, плавный и чистый по своим линиям, скорбный и моложавый и уже отделённый от доски. В лике Николы была мука трепета: казалось, он жаждет и не может сказать, повестить...

Михей оглянулся на наставника - и обмер. Лицо Сергия было страшно. Чернели западины щёк. Взгляд горел. Михей понял лишь, что он - мал, слаб и жалок, и лучше бы ему быть где-то там, вдали, но не зреть, не видеть, не присутствовать при том, что совершалось сейчас, при его глазах, и превосходило его силы.

Осиянная светом Богоматерь, живая, с предстоящими, явилась его взору.

Сергий, поднятый сторонней Силой, встал с колен с молитвенно сложенными руками. Михей смотрел, почти теряя сознание. Она стояла, светила и таяла, благословляя. Наставник парил в воздухе. Его фигура вытянулась, отделясь от собственной тени. Лицо украсилось и прояснело. Лицо блистало, отдавая льющийся на него Свет.

В Ростове, на изломе юности, Варфоломей, так же внимал Неведомому, потеряв на время ощущение своего веса, и ныне вернулось к нему То Давнее, и уже никакой словесной молитвы не было в нём, пронизанном Её лучами, смывшими трудноту и печаль и муку восхождения, и только Радость была, ширилась и торжествовала, заливая его так, что и тела уже не было в нём, и не было, не осталось "я"... Всё это Михей зрел, чувствовал полубредово, на грани обморока. Так же как и Её слова, сказанные в тот миг озарения. Богоматерь просила не ужасаться видению и не скорбеть, заверяла Своего избранника, что не оставит его обители и его учеников без покрова и защиты даже после смерти Сергия...

Матерь Божья стояла не одна, хоть Сергий и смотрел на неё лишь на одну. "С апостолами Петром и Иоанном!" - уверял впоследствии Михей. И это тоже был знак ему, как понял потом Сергий, передумывая виденное.

Свет мерк, становясь давешним, теневым и холодным. Михей плакал и бился у него в ногах, восклицая: "Что - это, что?" - Сергий поднял ученика. Говорить и он не мог, повторяя лишь одно: "Потерпи, чадо, потом, после..." Оба не узрели, не поняли, как ушло, растворилось видение, оставив после себя чуть слышную музыку Горнего торжества, которая тоже легчала, гасла, грустнела и гибла. Сумрак наполнял келью, заливая углы. Сергий гладил Михея по голове, а тот целовал, поливая слезами, руки наставника. Мерцала лампада. Торжественное ушло. Но Оно было, Оно являлось в мир! И ради Него стоило нести бремя жизни, чтобы и жизнь и себя принести к Её престолу!