Своей дорогой
Шрифт:
Только войдя в свою комнату и увидев на столе письмо, барон вспомнил о докладе лакея. Из Экардштейна? О чем ему оттуда могли писать? Новый владелец майората, без сомнения, знал или подозревал, кто стал ему поперек дороги в его ухаживании за Майей, и, конечно, не мог сделать попытки к сближению с ним как с соседом.
Оскар вскрыл конверт, прочел первые строки, вздрогнул, поспешно перевернул листок, и, увидев подпись, побледнел.
— Фридрих фон Штетен! — прошептал он. — Какой дьявол привел его в Экардштейн и что ему от меня нужно?
Он начал читать.
«Я вынужден обратиться к Вам по поводу одного очень серьезного и неприятного обстоятельства, —
Фридрих фон Штетен».
Оскар опустил письмо. Он знал характер Штетена; этот человек не любил попусту угрожать; он не колеблясь сделает то, что считает своим долгом, а тогда… тогда все пропало!
Барон вскочил и порывисто зашагал по комнате. Именно теперь, когда цель была так близка, грянул удар, который должен был уничтожить его. Но неожиданно явившаяся опасность пробудила всю его энергию и смелость. Отступить, бежать тайком из Оденсберга в ту минуту, когда он почувствовал себя его неограниченным властелином? Ни за что! Ему дают неделю срока; чего только не может произойти за это время! Он уже много раз стоял на краю пропасти, но какой-нибудь смелый шаг или невероятная удача всегда спасали его; теперь настало время опять испытать свое счастье. Среди дикого водоворота мыслей и планов, проносившихся в его голове, одно было несомненно: он должен заручиться поддержкой Майи, должен так крепко привязать ее к себе, чтобы никакая сила, даже воля отца, не могла оторвать ее от него; она щит, прикрывающий его от всякого нападения; ее любовь должна спасти его.
Оскар опять перечитал письмо, потом смял его и бросил в камин; бумага вспыхнула и рассыпалась пеплом, а барон сел в кресло и, мрачно глядя на огонь, погрузился в составление все новых и новых планов.
Прошло с полчаса. Вдруг дверь открылась, и вошедший лакей доложил:
— Господин инженер Рунек.
— Кто? — Оскар встрепенулся.
— Господин Рунек желает переговорить с вами по важному и не терпящему отлагательства делу.
По пятам за лакеем следовал сам Эгберт. Он вошел, не дожидаясь ответа, и сказал с коротким поклоном:
— Я прошу не отказывать мне; я действительно пришел по важному и не терпящему отлагательства делу.
Оскар вскочил и молча сделал лакею знак уйти. Он понял, что означало появление Рунека, но письмо Штетена подготовило его ко всему; одной опасностью больше или меньше было все равно в такой борьбе, исход которой означал для него: «Быть или не
— Что привело вас ко мне? — холодно спросил он. — Вы, конечно, понимаете, что после происшедшего ваше появление несколько удивляет меня.
— Я прибыл сюда единственно из-за вас, — таким же тоном возразил Эгберт, — и покорнейше прошу вас в ваших же интересах выслушать меня.
— Я слушаю.
— Я не нахожу надобности в длинном вступлении, — начал Рунек. — Вы знаете, о чем тогда на Альбенштейне зашел разговор между мной и вашей сестрой. Я убедился, что она жила вместе с вами, ничего не зная и не будучи сама ни в чем замешана, и ради нее я так долго молчал.
— Ради Цецилии? — Оскар насмешливо захохотал. — Я вполне понимаю вас! Разумеется, она имеет право на снисхождение с вашей стороны.
— Что вы хотите сказать? — нахмурившись спросил Эгберт.
С губ Вильденроде опять сорвался короткий, саркастический смех.
— Не играйте со мной комедии, мне все в точности известно. Бедный Эрих! Если бы он подозревал, что его любимый друг детства отбил у него невесту! Кто знает, от какого горького разочарования спасла его преждевременная смерть.
— Это постыдное предположение! — с негодованием воскликнул Эгберт. — Вы позорите сестру так же, как и меня. Нет, невеста Эриха была так же недосягаема для меня, как недосягаема теперь его вдова… а в моих чувствах я никому не обязан отчитываться. Да и вообще я пришел сюда не для беседы на эту тему, а для переговоров, которые нельзя больше откладывать.
— О чем? — спросил Вильденроде, неподвижно стоя перед ним со скрещенными руками.
— Неужели я должен объяснять вам это? — Рунек сделал нетерпеливый жест, но овладел собой и продолжал внешне спокойно: — Речь идет прежде всего о том происшествии в Берлине у госпожи Царевской, значение которого было понятно каждому из присутствующих. Так как я не вращался в том кругу и не знал близко ни одного из участников, то и не интересовался им; только когда вы явились в Оденсберг и я узнал об опасности, грозящей Эриху и его отцу, я стал расспрашивать. Я узнал, что вас спасли лишь ваш поспешный отъезд и настойчивое желание замешанных в этом лиц избежать скандала. У меня есть доказательства, и свидетели тоже всегда в моем распоряжении. Вы и после этого будете разыгрывать роль непонимающего?
Глаза барона вспыхнули такой дикой, смертельной ненавистью, словно он желал одним взглядом уничтожить противника. Не само обвинение, не оставлявшее ему больше выхода, а безграничное презрение в тоне говорившего вывело его из себя; гордость, свойственная его натуре, взяла верх. Он высоко поднял голову.
— К чему же вы говорите мне это? Я давно знаю, чего мне следует ожидать от вас, и сумею защититься. К чему эта угроза и почему вы давно не привели ее в исполнение?
— Я предполагал, что вы рано или поздно уедете из Оденсберга; ни женитьба Эриха, ни его смерть не дают вам права оставаться здесь дольше. Только вчера я узнал от Майи, что вы ее жених, и вы, вероятно, поймете меня, если я скажу вам, что этот брачный союз не будет заключен: я не допущу его.
— В самом деле? По какому это праву?
— По праву честного человека, который не допустит, чтобы дочь Эбергарда Дернбурга и его Оденсберг попали в руки мошенника.
Вильденроде вздрогнул, и его лицо смертельно побледнело.
— Берегитесь! — произнес он прерывающимся, сдавленным голосом. — Вы мне ответите за эти слова!
— Отвечу, только не так, как вы думаете. Такие дела решаются не иначе как в зале суда, со свидетелями и доказательствами. Не смотрите так пристально на револьвер, висящий над вашим письменным столом! Я уверен, что он заряжен и сам начеку; если вы сделаете шаг к нему, я первым брошусь на вас.