Своей дорогой
Шрифт:
— Но, доктор! — укоризненно остановила его Леони.
— Меня зовут Петером! — перебил он. — Это имя тебе не нравится, я давно знаю; оно кажется тебе недостаточно поэтичным, но, раз уж меня так окрестили, ты должна будешь привыкнуть к нему. Фрейлейн Леони Фридберг и доктор Петер Гагенбах — так будет написано в приглашении на нашу свадьбу.
— Но ведь у тебя есть и другие имена, кроме этого?
— Разумеется: Петер — Франц — Гуго.
— Гуго? Какая прелесть! Я буду звать тебя так!
— Я не позволю! — решительно заявил
Леони робко, но ласково положила свою руку на руку жениха и с мольбой заглянула ему в глаза.
— Милый Гуго!.. Ты не согласен, что это звучит чудо как красиво? Нет? Ну, как хочешь, Гуго, я вполне покоряюсь твоему желанию, но Петер и Леони вовсе не сочетаются; это ты и сам должен понимать.
Гагенбах буркнул «нет», но довольно кротко; из ее уст имя Гуго показалось ему не таким уж плохим; но в то же время в его душе закралось опасение попасть в будущем под башмак жены, и он почувствовал необходимость раз и навсегда обезопасить себя от покушения на верховную власть.
— Нет, пусть будет Петер, — решил он. — Ты должна покориться, Леони.
— Я покорюсь во всем, — самым кротким тоном ответила Леони. — Вообще, я слабое и несамостоятельное существо, не имеющее собственной воли; за все время нашего брака ты не услышишь ни одного противоречия, милый Гуго; но неужели ты действительно откажешь мне в моей первой просьбе да еще в день обручения?
«Милого Гуго» даже в жар бросило от этого мягкого голоса и умоляющего взгляда:
— Ну, уж если это доставляет тебе такое удовольствие, пожалуй, зови меня так, но на пригласительных билетах будет напечатано…
— Леони Фридберг и доктор Гуго Гагенбах! Благодарю тебя от всего сердца за это доказательство любви ко мне!
Что оставалось делать бедному Петеру Гагенбаху? Он принял благодарность и прикрыл свое постыдное отступление тем, что поцеловал невесту.
Тем временем Дернбург принимал в кабинете доклады о делах на заводах; донесения служащих были малоутешительны. Прежде каждый из ряда вон выходящий случай заставал Дернбурга среди или во главе его рабочих, теперь же он избегал всякого сближения с ними; в последнее время он не заговаривал ни с одним из них, даже ни на кого не смотрел, хотя ежедневно бывал на заводах.
Погруженный в мрачные размышления, он стоял один у окна; при стуке отворившейся двери он медленно обернулся, предполагая, что пришел очередной посыльный с заводов, но вздрогнул и застыл на месте, глядя на вошедшего.
— Эгберт! — наконец воскликнул он.
Рунек запер за собой дверь и остановился у порога.
— Прошу прощения, — тихо произнес он, — в том, что я еще раз воспользовался своим прежним правом входить без доклада; я делаю это в последний раз.
Дернбург уже овладел собой и холодно произнес:
— Я действительно не ожидал снова видеть вас в Оденсберге. Что
Рунек, конечно, должен был ожидать такого приема, но его глаза все-таки с упреком смотрели на говорившего.
— Господин Дернбург, вы были несправедливы, когда всю ответственность за беспорядки в день выборов отнесли на мой счет. Я был в городе…
— Знаю, с Ландсфельдом! Волнениями руководили из города.
Эгберт побледнел и быстро сделал шаг вперед.
— И этот упрек относится ко мне? Неужели вы верите, что я участвовал в этих оскорблениях или хотя бы в то, что я знал о них и не помешал им?
— Оставим это, — сказал Дернбург тем же холодным тоном. — Теперь мы только политические противники; в качестве таковых нам, конечно, придется иногда встречаться, но никаких других отношений между нами быть не может. Если вам действительно нужно сообщить мне что-либо, то я предпочел бы, чтобы это было сделано письменно, но раз вы здесь, прошу, говорите, что вам угодно от меня?
— Я не мог написать, — твердо возразил Рунек. — Если мой приход удивляет вас…
— Нисколько! Меня удивляет только то, что вы явились ко мне сюда, в мой кабинет; ваше место там, на заводах, среди ваших избирателей, которые теперь собираются повторить происшедшее в день выборов. Разве вы не намерены возглавить их, чтобы вести против меня? Я готов к нападению!
Эти слова глубоко ранили молодого человека.
— Зачем этот тон? — воскликнул он. — Излейте на меня весь свой гнев, я все снесу, но не говорите со мной так! Такого наказания я не заслужил.
— Наказания? Я думал, что ты выше моей мести, — с горечью сказал Дернбург, в самом деле оставляя насмешливый тон. — Что тебе надо здесь? Не хочешь ли ты предложить мне свою защиту против рабочих? Разумеется, они послушаются своего депутата. Благодарю, я один с ними справлюсь. Половина из них сожалеет, что поддержала забастовку; завтра они придут опять, но я не позволю им работать, если они безоговорочно не Подчинятся и не отрекутся от своих коноводов.
— Господин Дернбург…
— Ты думаешь, они не посмеют сделать этого? Я тоже так думаю; вы еще крепко держите их в руках. Хорошо, в таком случае будет объявлена открытая война. Они сами вынудили меня пойти на крайние меры.
— Это страшные слова! — мрачно произнес Рунек.
— Я знаю. Не думаешь ли ты, что я не отдаю себе отчет в том, какие последствия будет иметь для десяти тысяч рабочих простой в течение нескольких недель, а может быть, и месяцев? Это путь к нищете и отчаянию, а я должен буду смотреть на это. Но вся ответственность падает на тебя и твоих приверженцев! Тридцать лет в Оденсберге царили мир и благословение Божье, и я сделал все, что может сделать человек для своих рабочих; вы внесли сюда раздор и ненависть. Вы посеяли драконовы зубы, посмотрим, как вам удастся управиться с жатвой.