Своей дорогой
Шрифт:
— Оскар, ты ведь останешься здесь? — спросила Майя, томимая мрачным предчувствием.
— Я останусь в Оденсберге, даю тебе слово. Иди же, дитя!
Барон еще раз поцеловал невесту и выпустил ее руки; она медленно ушла. У кустов она обернулась; Вильденроде стоял неподвижно и смотрел ей вслед, но он улыбался, и это немного успокоило девушку; она быстро пошла дальше по окутанному туманом парку.
Оскар следил взглядом за ее стройной фигуркой, пока она не скрылась, потом медленно вернулся к скале и ощупал рукой карман на груди; там лежали
— Бедная Майя! — тихо произнес он. — Ты будешь горько плакать, но отец примет тебя в свои объятия. Ты права — такая жизнь и мой позор убили бы тебя. Ты будешь спасена, я пойду один навстречу… гибели.
25
Фамильное кладбище семьи Дернбургов находилось в конце парка и представляло собой место, окруженное темными елями; простые мраморные памятники украшали зеленые, увитые плющом, могилы. Здесь покоились отец и жена Дернбурга, здесь же нашел, себе последнее пристанище и его сын Эрих.
Вдова Эриха еще оставалась на могиле, но ветер, становившийся все сильнее и порывистей, напомнил ей наконец, что пора уходить. Она наклонилась, чтобы поправить свежий венок на могиле, но вдруг сильно вздрогнула и выпрямилась: из-за елей вышел Эгберт Рунек и остановился против нее. Очевидно, И он не ожидал встречи, но быстро пришел в себя и сказал кланяясь:
— Прошу прощения, если помешал; я думал, что здесь никого нет.
— Вы в Оденсберге, господин Рунек? — спросила Цецилия, не скрывая удивления.
— Я был у господина Дернбурга и не хотел упустить случай побывать на могиле друга. Я вижу ее в первый и, конечно, в последний раз. — Его взгляд скользнул по одетой в креп фигуре Цецилии. Он подошел к могиле и долго молча смотрел на нее. — Бедный Эрих! — сказал он после паузы. — Ему пришлось так рано проститься с жизнью и все-таки… такой смерти можно позавидовать — умер в полном расцвете счастья!
— Вы ошибаетесь. Эрих умер не с этим чувством, — тихо сказала Цецилия.
— Вы хотите сказать, что он чувствовал приближение смерти и его мучила тоска разлуки? Но я слышал, что смерть застала его врасплох, что, когда у него горлом хлынула кровь, он был совершенно здоров, а потом уже не приходил в сознание.
— Не знаю, для меня в последних минутах жизни Эриха есть что-то загадочное, — взволнованно возразила молодая женщина. — Когда он незадолго перед смертью открыл глаза, я видела, что он узнал меня; этот взгляд преследует меня до сих пор, я не могу освободиться от него: он был полон такой боли и упрека, как будто Эрих знал или подозревал…
— Что он мог подозревать? — поспешно спросил Рунек.
Цецилия молчала; здесь меньше чем где-нибудь в другом месте она могла сказать, чего боялась.
— Брат думает, что это мое воображение, — уклончиво возразила она. — Может
Она наклонила голову, прощаясь с Эгбергом, и хотела уйти; он явно боролся с собой, но потом сделал движение, как будто желая удержать ее.
— Я думаю, будет лучше, если я приготовлю вас к известию, которое встретит вас дома. Барон Вильденроде уехал.
— Мой брат? — воскликнула Цецилия с испугом, полным предчувствия. — И вы в Оденсберге? Что вы сделали?
— Исполнил тягостный долг, — серьезно ответил Эгберт. — Ваш брат не оставил мне выбора. Он был предупрежден через вас, и мог бы довольствоваться тем, чего уже достиг… нельзя же было принести в жертву Майю! Я открыл глаза вашему свекру.
— А Оскар? Он уехал, говорите вы? Куда?
— В настоящее время этого никто не знает, но во всяком случае вас он известит об этом. Однако вас это не касается, и любовь к вам вашего свекра не уменьшилась; он знает, что вы не заслуживаете упрека.
— Разве дело во мне? — горячо воскликнула молодая женщина. — Неужели вы думаете, что я могу спокойно жить в Оденсберге, когда мой брат опять блуждает по свету в борьбе с враждебными силами, которые уже сбили его с толку? Вы исполнили свой долг — пусть так! Что за дело такой железной натуре, как ваша, кого и что вы уничтожили при этом!
— Цецилия! — перебил ее Рунек, и в его голосе слышалась мука, которую он испытывал, слушая эти упреки; но молодая женщина продолжала с возрастающей горечью:
— Брак с Майей и ее любовь спасли бы Оскара, я знаю это, потому что в нем есть предрасположение к добру. Теперь он опять брошен в прежнюю обстановку, теперь он погиб!
— И виноват я, — вы, конечно, это хотите сказать?
Цецилия не ответила, но ее глаза с отчаянием и горьким упреком смотрели на человека, стоявшего перед ней с мрачным и непреклонным взглядом.
— Вы правы, — сурово сказал Эгберг. — Провидение осудило меня приносить горе и несчастье всем, кого я люблю. Человека, который был для меня более чем отцом, я вынужден был оскорбить и обидеть до глубины души; сердце бедной Майи я должен был смертельно ранить; но самое тяжелое для меня — то горе, которое я должен был причинить вам, Цецилия, и за которое вы осуждаете меня.
Он напрасно ждал возражения, Цецилия упорно молчала. Так же, как тогда, когда они стояли у подошвы Альбенштейна, слышался шум. Этот таинственный шум то усиливался и разрастался, то вдруг стихал и замирал вместе с ветром; только теперь это был шум осенней бури, яростно трепавшей полуоголившиеся деревья. Серые тени сумерек ложились на землю, а звуки, примешивавшиеся к завыванию ветра, не походили на мирный звон колоколов; это был далекий смешанный гул, слишком неопределенный для того, чтобы можно было решить, что это такое, тем более что буря часто заглушала его. Но вот ветер стих на несколько мгновений, и гул донесся яснее; Цецилия испуганно повернула голову.