Свои
Шрифт:
Помимо потери матери, жизнь юноши омрачена была приступами падучей. Ради укрепления здоровья, мягкого климата и душевного покоя, жил он подолгу в Европе, что воспитало в нем вкус безупречный и натуру аристократическую; однако ж и Петербург не забывал, и в театре отцовском бывал, но по немощности своей, не любил его духоты, пестроты и громкости.
И этот-то юноша, златовласый и светлоокий, с задумчивым взглядом и хрупкой душой… И эта Аксинья — девочка с лицом скотницы: глаза небольшие, широко расставленные, нос крупный, ноздри по-лошадиному подвижные, губы неровные, беспокойные, словно природой к разным «цо-цо!» да «усь-усь!»
«Только что теперь с этой ворожбой делать прикажете? — метались мысли Ее сиятельства. — Плод травить, как другие делают? Не велика премудрость. А ежели девка здоровым дитем разродится? При болезни племянника и это учитывать приходится, о продолжении рода заботиться. Тьфу ты! от девки-сироты какое продолжение?! — сплетня одна получается. А и сплетен допустить нельзя. Это раньше порядочности в обществе больше было. А теперь что? Знать в мужиков рядится, институтские девки благородных девиц жизни учат, дворянского звания никто не уважает, а уж на язык невоздержаны стали: наушничают, лгут, святотатствуют. Только повод дай, — в дурноте изойдутся… Да что там приличия! Будто Их сиятельства первые с такой petit ennui[25] сталкиваются. Но мальчик так впечатлителен! а ему волноваться никак нельзя», — так что первым делом графиня племянника в Европу отправила, затем уж лавровишневых капель приняла и в нервическую лихорадку впала. Гостей не принимала, приглашения отклоняла, из спальни не выходила, и только тогда выздоравливать начала, когда записку от юного графа получила, что путешествие прошло без конфузов и задержек. И хотя известие было радостным, — на графиню такая слабость, такая усталость напала, что снова прилечь пришлось, дабы обрести здоровую бодрость духа и тела.
Ее сиятельство по-прежнему пребывала в спальне, когда Аксиньюшка, пробившись через девок, бросилась ей в ноги: «Не лишайте дитяти, матушка. У меня другого утешения, может, и не будет. А заставите ребеночка потравить, — отомщу. Ей-ей отомщу, дом подожгу. А Бог призовет, — все обскажу! Пусть судит!»
И пока пробуждающийся разум восстанавливал подробности минувшего, Ее сиятельство обдумывала долетевшие обрывки грозных речей: «Отомстит она… тоже Эриния[26] отыскалась! Мало бед, что мальчик здоровьем слаб?»
Графиня мельком взглянула на нарушительницу покоя, ожидая увидеть искаженное злобой лицо, но встретила взгляд, полный мольбы и слез. И по размягченности ли души, по боязни ли за племянника, в голову ей стали приходить разные глупости: дать бы девчонке вольную да мужичка найти, пусть его умоляет. Как он там решит — его дело, а все пункты соблюдены будут, и грехов на сиятельном семействе не останется, — умилялась графиня собственному благодушию. И приказав Аксинье ждать ответа в особом флигельке, отведенном для актеров, призвала камеристку, чтоб одеваться к ужину. Гостей, по понятным причинам, не ожидалось, но в городе всегда надо быть наготове.
Найти подходящего мужичка, сидя в городе и пребывая в состоянии прекраснодушия, — задача не из простых. Человека хотелось поприличней, и чтобы жил от столиц подале. Тут-то графиня о дальнем родственнике, о хозяине Новоспасского, и вспомнила. Тот
Дело, сообщенное Тихону, помимо названной суммы (которая помогла бы ему окончательно рассчитаться за приобретенный доходный дом, где он проживал с женой и сыном), сулило особую выгоду «жениху». Но сам Герасим к тому времени женат был, старшего сына уже схоронил[27], а младший говорить еще толком не научился. Вот разве из Белой кто согласился бы, — Ванька вдовый или сын его Степка, почитай, одногодок Аксиньи. А может, другие интерес проявят, и даже не из Можаевых, — уж больно хорошо отблагодарить обещали. Словом, пришлось Тихону самому на тамбовщину отправляться.
Что там за разговор состоялся, — того семейная память не сохранила. Но уж, конечно, никто из Можаевых никакого интереса ко всему этому безобразию не выказал. Все решил случай.
Некий тамбовский мещанин спьяну перебил всю семью: матушку да жену с двумя детишками, — денег на водку требовал. А ежели возьмет такой Аксинью? Понятное дело, ради «благодарности» возьмет. Что за жизнь ее с ребеночком ждет? Тут и Степка, и даже Андрюша с Митькой, молоко на губах не обсохло, героями заходили:
— Спасать девку надо! Да не ради нее. Ладно, забьют ее, к примеру, а с дитем что будет? В дом призрения сдадут? Будто там лучше!
— Дурни! — не сдерживался Иван. — Чужие грехи на себя взять решили? Своих набрать не успели, а туда же, жениться! Да на ком?! На порченой!?
— А ежели забидели? Ежели никакой вины на ней нет? — вступился Степан.
— А может, и нет! — распалялся отец. — Да кому ты что объяснишь! Никто ведь не ведает, как оно что было. Это у нас по-простому да честному, а в городе канитель крученая! А уж бабы городские…
И нашло на Ивана: таких страстей наговорил про город, про соблазны, про пол бабичий, — совсем противно на душе стало. Будто о врагине-злародительнице речь, а говорят, — совсем девчонка. Говорят, — сам-то и в глаза не видел. А ежели и впрямь силой, глупую, забидели? Что ж, незаступную, за то казнить, что сама не убилась?
Тут и вдова Герасимова в стороне оставаться не пожелала: вы, — говорит, — как порешаете, мне обскажите, ежели что — у себя девку оставлю, все лучше чем судьбу испытывать. Оно бы и хорошо, да у вдовы малец растет, на что ему такое соседство?
Словом, решился-таки Иван Аксинью к себе взять, да уж с условием, чтоб Их сиятельства напрочь о ней забыли и никогда впредь не вспоминали, на что графиня согласилась с превеликой радостью.
Поначалу непросто все складывалось. Аксинью с младенчиком вдова Герасимова приютила. И как за сыночка не побоялась! Но жили тихо, Аксинья, — так и вовсе скрытно. И то сказать, старик-Можаев, стоило кому упомянуть о невестке, в бешенство приходил, посошком кидался. Ивану до новой супруги тоже дела не было, больше года с собою слаживался, прежде чем пустить ее с малюткой в дом. Но и оказавшись в мужнином доме, Аксинья долго еще никому на глаза не показывалась, невидимкой жила. Разве вдовы не боялась. Успели же сродниться, душеньки сиротские!