Свои
Шрифт:
Впрочем, все трое смекалистыми, бойкими росли и молодцами как на подбор: глаз карий, волос темный, прямой и жесткий, кость широкая, шаг тяжеловатый, притом быстрый, нрав упрямый. Но пути им разные вышли.
Герасима город Тамбов приворожил.
Правду сказать, немногим тогда этот город от села отличался. Дома все больше деревянные, соломой крытые. Которые сгорали, — пепелища после себя оставляли, ворон да галок кормили. На улицах — вонь; под ногами — месиво; крыс — как мурашей в муравейнике. Вот и передвигались тамбовчане вперевалочку, не спеша. Не спеша и жили за своей крепостной стеной, как в заколдованном царстве.
Казалось, даже Французу
«Гости»-то, из беженцев, разъехались, да пленные остались: корми их, одевай, устраивай. А их вон сколько: французы, немцы, поляки, итальянцы, испанцы! Враги, конечно, хотя и люди. И прощения им нет — почто русских людей убивали? и жалость смутная — куда от нее денешься? — сидят на чужбине, языка родного не слышат, по душам поговорить не с кем, сидят, о судьбе своей гадают, а где-то их матери плачут; и что за счастье было в чужую страну лезть? Да и сами пленные, как хмель сражений поутих, звон речей да мечей поулегся, — все более на человеков походить стали: работы ищут, русскому языку навыкают, хозяйства какие-никакие заводят, женятся… И жизнь словно оживает, и воздух прозрачней, свежее становится, и какой только речи не звенит над игриво смеющейся Цной!
Тогда же губернатор новый в городе завелся. Улицы мостить взялся, чистоту в городе наводить, даже о цветниках не забыл. Тамбовчане приободрились, годы державинского[15] правления вспомнили, с его чтениями народными, пьесами театральными, с первой в России провинциальной газетой. Ободренные достопамятным прошлым, о лучшем будущем заговорили, об искусствах и науках рассуждать начали. В 1818 году сам Александр I в город пожаловал и всем весьма доволен остался. После того и менять что-то в местных порядках кощунством бы было. Это уж все благонадежные жители так чувствовали.
Что до лиц подозрительных, — с ними местные власти не церемонились: ежели мужик провинится — в ссылку отправляли, ежели мещанин или купец недоброе содеет — в мужика обращали. А для особ высокородных, в крамоле замеченных, в империи, слава Богу, особое отделение имелось, чтобы рядового чиновника от сложностей деликатного свойства избавлять.
Можаевы у местных властей на хорошем счету состояли. К слугам государевым без благодарности не подходили, всякие приносы принося приносили, к тому же с постоялого присовокупляли, преданностью вере православной известны были, да еще в знакомстве с хозяевами Новоспасского состояли.
Возможно, все это и позволило Герасиму стать совладельцем небольшой типографии. А то навыдумывал народ, что местные власти печтаников не любят! А власть, она покой беречь должна, от смуты охранять и ежели какой старообрядец или студент непотребное напечатал, — как же тут печатный станок не изъять. Это уж прямая обязанность, а никакой не страх. Да и почто Герасима бояться?
Он хоть человек и молодой был, а в рассуждениях не спешил, знал, мысль — ее временем испытать надобно: добрая, сколько ни проверяй, мудрости не утратит, а дурная, чуть подождать, — и всю свою скверну явит, споры с раздорами посеет
Герасим и не испугался. И в дело быстро вошел. К заведению строг был, с совладельцами честен, с властями обходителен, с читателями уважителен, к традициям почтителен, со словом осторожен. Скоро многими приятельствами обзавелся. Со студентами, издателями, авторами, книгоношами, благодетелями, — с кем только не познакомился. С мужской половиной более, хотя из женской тоже некоторые были. Особенно читательница одна приглянулась.
Проживала она с пожилой дамой, лекарской вдовой и хожатой прислужницей[16], долгое время в ученицах ее состояла. Потом уж сроднились одинокие души, ни дать ни взять тетушка с племянницей, — и жили, и зарабатывали вместе. За доброту, за чуткость и бескорыстие большим уважением в городе пользовались. Молодые люди каждую из них на свой лад почитали.
О покойном супруге тетушки много легенд ходило, о том, как простым людям помогал, с чиновниками непреклонен был, взяток не брал и не давал, оттого никаких капиталов не нажил и умер в бедности. Вспоминали его с восторгом, воздавая должное его вдове.
А вот о сиротке говорили снисходительно, как умные о глупых, сильные о слабых. Что французский знала, — после 1815-го этим на тамбовщине никого не удивишь. На немецком как на родном говорила? Так ведь и тетушка немецких кровей, — вот и воспитала преемницу. А уж та, пока за больными ходила, по-всякому наловчилась: хоть по-мокшански, хоть по-чувашски, хоть по-калмыцки. И говорить умела, и слушать. Что читала много, — а что ей еще делать? Этой бы сиротке жениха приличного! Да где ж бедной девушке, одинокой, простосердечной да умненькой, ровню найти? И приданного всего — нрав послушливый да душа чистая.
Как у них с Герасимом что сложилось, — того история не сохранила, а только со временем о свадьбе заговорили. Невеста уж так расцвела, что и скрыть невозможно. Как бы ни опускала она глаза, как бы ни кутала личико в платок, — люди улыбались, заметив взволнованную и зазорливую[17] в своем счастье девушку.
Но в Белой невесту Герасима сомнительной сочли. Можаевскому семейству, от природы здоровому и многоплодному, трудно было понять совершенную ее одинокость. Пожары, мор, смерти внезапные — это понятно, это всегда так было. Но чтобы совсем безродная… С кем тут сговариваться? А без сговора что за свадьба? Кто ее к алтарю поведет? Тетушка? Так она по названию только тетушка. Хороша невеста!
«К тому же мещанка из посадских. Велико счастье! — рассуждал старик-Можаев. — Может, и дело люди говорят, что живет девица по заветам матушки-Екатерины: в науках, ремеслах и художествах упражняется, — да много ль от тех упражнениев толку? И ленива, небось, как все городские. У них ведь как: поработал — отдохни, устал — полежи, а чтобы каждую минуту в делах пребывать: за разговором кухарить, по двору проходя сорняки сдернуть, что-то устроить, наладить, — так уже не умеют. А на что мужу ленивая жена?» И как только сына не удерживал, — такое упрямство в нем обнаружил, прямо скажем, можаевское, что вынужден был согласиться, чтоб единство семейное соблюсти.